Ален не спускал с него восторженных глаз.
— К тебе пойдем?
— Как угодно.
Великолепный и безразличный, он указал глазами на Марка.
— Это наш друг, — ответил Ален на его безмолвный вопрос.
— Друг…
— А можно мы к тебе вдвоем?
— Если друг, можно.
В голосе прозвучала нескрываемая ирония.
Все трое они спустились этажом ниже, но на этот раз пошли не по балкону, а темным коридором.
Впереди шагал Матье. Открыв дверь, он посторонился с изяществом, какое, видно, никогда и нигде ему не изменяло. Первым вошел Марк, за ним Ален и Матье.
Почти всю комнату занимала широкая кровать. Они уселись прямо на нее.
— Молока хотите?
— Нет, спасибо.
— А другого у меня ничего нет.
— Я ничего не хочу.
— Тем лучше! Вы, если не ошибаюсь, из Парижа?
— Да, а вы тоже парижанин?
— Конечно.
Впрочем, это было и так очевидно. Высшая уступка… Задал вопрос тому, кто «приехал из Парижа», и больше не задает. Болтлив-то болтлив, но другими не интересуется. Очевидно, считает, так скромнее.
А Матье уже разошелся:
— Париж… Странный город… Сжирает вас. Здесь хоть по крайней мере живешь.
— Без этих штучек, пожалуйста!
— Если тебе надоело, возьми и уходи. А я хочу говорить. Нет, верно, в Париже я совсем замкнулся, чувствовал себя одиноким, смотрел на людей с завистью. Разумеется, они были так же одиноки, как и я, но я-то считал, что они счастливые, что они бросают меня одного в моем одиночестве. Здесь хоть я знаю, как живут люди. И поэтому могу размышлять, сравнивать, надеяться на внутреннее самоусовершенствование.
— Катись ты со своим самоусовершенствованием.
— В Париже вокруг меня всегда было полно людей, но между нами никогда не возникало электрической искры.
Марк не удержался:
— А ваши родители?
Матье пожал плечами.
— Родители? Они люди неплохие. Нет, неплохие. Даже напротив, хорошие. Отец — просто славный малый. А главное мамино достоинство — это добросовестность. Все, что она делала, она делала хорошо. По крайней мере считала, что хорошо, и внешне так оно и было. Но никакими вопросами она не задавалась, — Матье задумался. — Мама у нас прелесть. Настоящий перл, только не в самом главном. — Слово «мама» было произнесено с огромной нежностью.
Он снова помолчал и вдруг расхохотался от души, разглядывая свои дырявые штаны. Потом засунул палец в дыру.
— При маме ни одной оторванной пуговки, ни одной даже самой крохотной дырочки — разве что в душе. Мама, видите ли, пеклась обо всем, по крайней мере обо всем внешнем. В определенный день нас водили к терапевту, в определенный — к дантисту. И притом точность, порядок, экономия, но вовсе над грошами не тряслись, особенно когда дело касалось нас, детей. И не глупая, в конце концов. Словом, надо признать, высший класс, но вот людей-то она знает только с физической стороны, что ее вполне устраивает. Ну, само собой, при таких обстоятельствах в один прекрасный день сын смывается из дома. Иначе и быть не может, а как, по-вашему?
Ален прервал этот монолог.
— Слушай, Матье, ты уже в сотый раз нам об этом рассказываешь. Надоело.
Не отвечая, Матье повернулся к Марку:
— А вот он еще не знает, а я хочу, чтобы он знал.
— Да что знал-то?
— Все, кто знакомится со мной, обязаны знать. Такова моя миссия. У каждого своя. Я ведь других не осуждаю, никому вопросов не задаю. Просто стараюсь объяснить. В конце концов, Ален, ты сам его ко мне притащил. И я сразу подумал: «Раз он его привел, значит, я могу ему доверять». Ты меня знаешь? Знаешь ведь, что я говорю? Что я приехал сюда говорить?
Тут он снова повернулся к Марку:
— И здесь тоже иногда чувствуешь себя одиноким, но длится это всего лишь день, от силы два. Вроде приступа малярии. А потом сразу проходит. Впрочем, одиночество, когда ты один, не так тяжко, даже естественно. А вот с родными… Мой отец добился, как у нас говорится, хорошего положения. Ну вроде вас, что ли… — Он задумчиво оглядел Марка: — Нет, он больше буржуа, вечно галстук, воротничок, и так далее и тому подобное. И тоже добросовестный. Сотни раз мы слышали, что ради нас он себя во всем урезывает. А теперь вполне доволен Обществом, где работает. Он-то всем доволен. Доволен Обществом с большой буквы, этим все сказано. Понимаете, доволен всей этой гнилью! И еще обожает председателя своего Общества. Даже не собирается спихнуть его с места, чтобы самому сесть в председательское кресло. Ну скажите сами, как я могу ладить с таким типом? Типичный чинуша. И кроме того, обзавелся еще каким-то суперпредседателем. И любит его. Отец живет так, словно все время смотрит только в зеркало заднего обзора; упрется в него глазами и ничего не видит, что вокруг делается, нарочно не замечает. Прошлое, одно лишь прошлое.
— Послушай, Матье, хватит. Наизусть все твои истории знаем.
— А он не знает. Можешь катиться к чертовой бабушке.
И снова повернулся к Марку:
— Нет, правда? У вас есть свободное время? Если я вам надоел, можете тоже уходить. Чего же проще!
— И впрямь нет ничего проще. Остаюсь.
— Вот видишь, а ему интересно.
— Я же тебя предупреждал, Матье, он журналист.
— Если бы даже не предупреждал, я все равно бы догадался. Что я дурак, что ли? Но мне это безразлично. Пусть он журналист, разжурналист, я говорю то, что хочу говорить. Мне скрывать нечего.
Он снова обратился к Марку:
— Разве родители… да и все прочие… достаточно подкованы, чтобы нас судить, критиковать, именно они, которые довели нас своей трусостью до бунта?
— Ну ладно… Болтаешь, болтаешь…
— Дай договорить! Что они предлагают нам в качестве идеала? Монету, вечно монету. А про любовь к ближнему они и не слыхали. Не понимают, что это такое. Общность интересов… Вроде бы думают об этом. Только они, видите ли, не готовы… А когда они будут готовы? Да никогда. От них только одного можно ждать — материальной заботы. А ведь я о лучших говорю! Впрочем, заметьте, что не одни только старики сволочь. Возьмите хотя бы моего брата или сестру. Ведь это они подговорили меня уехать. Строили разные планы, меня вовлекали… «Чтобы тебя не засосало», по их собственному выражению. Я в семье самый младший. Сначала я кобенился. Но потом они меня уговорили. А сами остались в Париже. Преспокойно. Трусы. Заметьте, я вовсе их ни в чем не упрекаю, но презираю за то, что они меня предали. Впрочем, это в конце концов их дело.
— А что же вас окончательно подвигнуло?
— Вы удивитесь: разговор с одним другом.
Нет, Марк отнюдь не удивился. А мальчик заговорил снова:
— В свое время я весьма и весьма интересовался чужим мнением, а теперь мне безразлично. Мне на все плевать. Единственно важно, что я думаю. Вот она настоящая свобода, разве нет?
Его простодушный взгляд восхищал Марка, однако он был не так уверен, что свобода веет оттуда, откуда ждет ее Матье. С каким-то странным волнением он смотрел на этого пылкого юношу, взыскующего невозможного. И совсем забыл, что журналисту при таких обстоятельствах следовало бы… Но сейчас он начисто не чувствовал себя журналистом. Он даже, не отдавая себе в этом отчета, просто входил в чужую жизнь.
Наконец он рискнул спросить:
— А как наркотики?
— Наркотики? Все только одно и заладили. И сами не знают, что это такое. Даже вы, господин журналист. Чего вы на меня так уставились? Я правду говорю, все-то вы путаете. Да и другие тоже. Одни курят, а другие колются. Это совершенно различные вещи.
— А разве курить — это не значит прибегать к наркотикам?
— Нет…
В голосе его прозвучала даже нотка жалости. Вот уж подлинно невинен, как младенец.
— Прибегать к наркотикам — это значит колоться: вот это уже серьезно. А курить опиум или марихуану вполне нормально.
Было ясно, что он сам презирает «наркоманов», хотя не признается себе в этом даже в душе.
— С наркоманами мне не по пути, вот и все, — добавил он. — Хотя я их не осуждаю.
Марк решил переменить тему разговора.
— А вы здесь работаете?
Матье удивленно уставился на гостя, как будто тот задал ему дурацкий вопрос.
— Работаю? Конечно, нет… Да и что бы я стал делать? Профессии у меня нет, да если бы и была, это ничего бы не изменило. Я ведь студент. Я готовлюсь… вернее — готовился получить диплом по психологии.
— Как же вы тогда живете?
— Как видите.
— Я имел в виду деньги…
Тут же Марку показалось, что он затронул опасную или, во всяком случае, щекотливую тему.
— В точку попали. Сижу без единого гроша… Да это неважно.
Много позже, в Париже, когда Марк рассказал приятелю всю эту историю, на его вопрос, почему он тут же не вынул из кармана портмоне, Марк ответил: «Да пойми ты, это было просто невозможно! Мальчишка гордился своей нищетой: дать ему деньги было все равно что дать пощечину. Он непременно так бы это расценил».
