— Да уж и так бегам, ишшем, ни на чьей спине не катаемся, — обиженно проворчал Савелий.
— А я вам разве укор в том делаю? — Брови Ничипора сурово сдвинулись, он даже горящую самокрутку резко потушил о подоконник.
— Ну и я не укоряю никого, ишшо чего! — вылезая из-за стола и садясь на нары, задиристо проговорил Савелий.
— Вы, Ничипор Матвеевич, ей-богу, напрасно сердитесь на нас, — пришел на помощь отцу Николай. — Разве мы виноваты в том, что приходится ходить по чужим охотничьим путикам и отлавливать зверя на чьих-то угодьях? Мы бы рады не тревожить охотников, да ведь не заставишь тигрицу ходить на нейтральных угодьях, да и нет в тайге таких: каждый ключ — чей-нибудь охотничий участок. Так что приходится в силу необходимости нам докучать, а вам терпеть...
— Совсем не в ту степь ты поехал, Николай Савельевич, — досадливо поморщился Ничипор. — Не об терпении у нас с твоим батькой речь была... У нас с ним разговор вовсе даже на другую тему. — Губы Ничипора дрогнули в едва заметной презрительной усмешке, но он тут же, проведя шершавой ладонью по заросшей щеке и подбородку, точно стер ее. — Где надо, там и ходите — тайга, слава богу, не частное подворье, у вас своя работа, у меня своя, и тигру, действительно, хворостиной не перегонишь на нейтральную полосу; шум-гам от ваших шастаний, конечно, зверье пугаете. Да ведь от леспромхоза в мильёны раз больше шуму. А ведь даже их приходится терпеть! Вот это вот, истинно, приходится! — Ничипор помрачнел, с минуту сидел насупившись, затем взял с подоконника недокуренную самокрутку, зажег ее и медленно, словно бы неохотно, раскурил, затянувшись и выпуская дым, покачал головой.
— Что, Ничипор, и тебя уже леспромхоз беспокоить начинает? — участливо спросил Евтей.
— Хм, беспокоит... — горько усмехнулся Ничипор. — Если б только беспокоил... — Сделав несколько торопливых затяжек, Ничипор бросил окурок к печке и, повернувшись к Евтею, с жаром спросил: — На твоем участке, с которого ты ушел, тебя побеспокоили?
— Ну-у, сравнил тоже! — заерзал Евтей, умащиваясь на чурке поудобнее и укладывая на стол свои могучие руки. — Нашел, что сравнивать. Там меня, дорогой ты мой, так обкосили, что зимовье мое торчит среди пней, как шалаш среди покоса, — всю кедру увезли!
— Во-от, во-от, кедр у тебя увезли! — загорячился Ничипор, тоже укладывая свои, заголенные по локоть, небольшие, но жилистые руки. — У тебя всю кедру увезли? А у меня с верховьев сплошная рубка идет! Все подряд пилят! С верховьев наш леспромхоз косит, а сбоку — Тюшенский подбирается. Вот только низовой путик, по которому вы сейчас прошли, и остался пока живым. А срубят его — придется наниматься сторожем в магазин или кочевать вон к нему. — Ничипор кивнул на Павла. — У него там, в верховьях реки, лес мелковат, без кедра, туда еще леспромхоз руки свои не протянул.
— Уже и туда тянется, Ничипор Матвеевич, — сказал Павел. — Зимник пробили, а участок весь прошлым летом лесоустроительная экспедиция разбила на квадраты.
— Да, кстати же, эти лесоустроители и пожар там устроили, — напомнил Евтей. — Целый месяц тушили. Хорошо, что ливень хлестанул да и помог потушить. Безалаберный народ!
— Это точно. Всякого люду понагнали в тайгу — спасу нет! — с жаром поддержал брата Савелий, вновь подсаживаясь к столу. — Кто в экспедициях-то? Большей частью кочевники перекатные. Со всего свету в тайгу прут, а вести себя в ней не умеют.
— Да что там — не умеют, — с досадой перебил Савелия Ничипор. — Не хотят, не хотят уметь! Ты смотри, что делается. Раньше мы, охотники, где избушку рубили? На видном, на красивом месте, и чтобы вода была рядом. А теперь? Все зимовья, которые стоят на реке да на проходных путях, — загажены. Уходишь из зимовья, посуду помыл, перевернул, чисто пол подмел, растопку около печки оставил, дрова сухие, да и поленницы приготовил на следующий сезон. Приходишь — грязь кругом, дрова сожжены, в посуде — как варили, как жрали в ней — так и оставили. Уже идешь к своей избушке, думаешь: ну ладно, пусть утащат что-нибудь, пусть дрова сожгут, нары сломают, но хоть бы избушку-то не сожгли! У Платонова в прошлом году сожгли — на берегу реки стояла, рыбаки в ней всегда останавливались, и на тебе! Нары на дрова сжигали, и крышу на дрова раздирали. Приплывут ночью, в чащобу-то идти в потемках неохота, а тут под рукой сухие плахи... — Ничипор с сожалением развел руками. — И ведь скажи ты, редко удается поймать такую падаль на месте преступления. Он ведь знает, что пакость делает, потому и оглядывается.
— Правду говоришь, Ничипор, правду, — с нетерпением дождавшись своей очереди, закивал Савелий. — Я в позапрошлом году тоже зимовьюшку хотел построить на берегу реки, да посмотрел на власовское зимовье — проходной двор! Даже бревна на углах топором на растопку пообтесали, консервными банками да бутылками закидали всю местность — ступить некуда! Ну я свое зимовье подальше от реки поставил, в густом пихтаче — место хмурное, неудобное, но зато спокой там и порядок.
— А у меня, ребятушки, теперь пока тихо по этой части, — добродушно улыбаясь, сказал Евтей. — На новом месте, в верховьях слава богу, — ни дорог, ни водного пути нет. Экспедиционная тропа старая, по ней туристы иногда проходят, в избушке останавливаются, но — народ культурный и дровами своими пользуются, и чистота после них, и все оставляют, как было у меня прежде. Молодцы, ничего не скажешь! А нынче даже лестницу соорудили к реке. Избушка у меня на крутом пригорке, а речка внизу: по воду ходить скользко. Так они ступени выдолбили, колья вбили и перила к кольям соорудили, чтобы, значит, держаться. А нынче осенью прихожу в зимовье — чистота! Все помыто, а на гвозде над нарами висит красный в горошину лифчик. Хорошо, что баба моя со мной не увязалась, а то бы увидела энто дело — пропал бы я от ее нападок! — Евтей широко заулыбался.
— Да уж она бы тебя запилила до смерти, — вставил Савелий.
— Это то-очно, — согласился Евтей. — Баба у меня огневая, что и говорить.
— Н-да, странно все это, странно... — после некоторой паузы, удивленно качая головой, промолвил Ничипор и смолк, окинув всех быстрым, испытывающим взглядом, словно проверяя, удалось ли ему заинтересовать слушателей, и, удовлетворившись, что удалось, повторил еще: — Странно это все, странно...
— Ты об чем? — не понял Евтей.
— Да все о том же. Удивляюсь вот. Начали-то мы за упокой, а кончили за здравие. — Ничипор, поморщившись, пересел на низкий чурбан поближе к печке. — Я и говорю: странно все это. Вредительство какое-то! Недавно вот читал статейку одного писателя, фамилию запамятовал. «В защиту кедра» — статейка называется. Хорошо пишет, толково, да толку никакого — как уничтожали кедр, так и продолжают уничтожать. А ведь арифметика тут куда проще. — Ничипор удобнее умостился на чурбане. — Перво-наперво — что такое кедр? Хорошая дойная корова — вот что такое кедр! А вспомните-ка, когда кедровые леса у нас были, сколько было кабанов — табуны! Все сопки перерыты. В урожайные годы по сто белок в день добывали. Сколько пушнины было, сколько зверя копытного — и всех кедр кормил. А ореха поскольку заготавливали? По две-три тонны чистых семян человек сдавал за одну осень в заготпункт! Кедр уничтожили — и не стало пушнины. И орех исчез в магазинах. На рынке — полтинник за стакан, хочешь — бери, хочешь — любуйся. В хороший год одна кедра пять мешков шишек дает. Подсчитали, что за один год кедра орехом всю стоимость своей древесины окупает. За один год! А кедр триста лет шишку родит! А если и пушнину, и мясо копытных подсчитать, кого кормит кедр, сколько это будет? Мы, говорят, садим кедр взамен спиленного. Как же, сажают! — Ничипор раскурил потухшую самокрутку, сплюнул к печке. — Десять кедрин спилят, еще десять гусеницами переломают, из десяти два на верхнем складе потеряют, два на нижнем сгноят и с землей в отвалы бульдозером сгребут, еще два или три во время сплава в глухом затоне останется. Некоторые, может, и доплывут до завода, а и там неизвестно, сколько в отходы уйдет. А они, конечно, посадят взамен двадцати погубленных пяток саженцев, пяток еще припишут, что посадили, а сколько из этого количества потом засохнет? Да и долго ждать урожая. Вот и выходит, что кедр — это дойная корова, а мы — семья большая, пили молоко, масло, сметану ели, и вот кто-то со стороны решил нас мясом накормить, стукнул корову по темечку, мяса едим до отрыжки, да скоро съедим его, и придется нам по миру с сумой ходить.
— Да, истинно так! — с горечью воскликнул Евтей.
— Ну как же это понимать? — Ничипор оглядел всех вопрошающим недоуменным взглядом. — Почему же так получается? Знаем, что рубим сук под собой, знаем, что сук упадет, а все-таки рубим! Ну почему мы рубим-то его? По чьему такому указу? Разве это не вредительство? — Ничипор теперь уже требовательно и сердито смотрел на Евтея.
