Последнее слово Гдов не успел закончить, потому что на столе уже стоял морепродуктовый суп по рецепту испанцев – уж не Колумба ли упомянутого? И официант Дмитрий стоял, с легкой укоризною глядя, что суп остывает, а его не едят.
– У вас все в порядке? – спросил он.
– Да, очень вкусно, – похвалил Хабаров, наливая в рюмки «по 30 грамм».
Чокнулись. Выпили. Захлебали супом. Хабаров огляделся и увидел, что прямо за его спиной помещается громадный аквариум, в котором живут гигантские ракообразные морские животные, активно шевелящие своими клешнями и другими конечностями.
– Это – наша гордость, камчатский краб. А вот – лангуст. А это – американский лобстер, – пояснил Дмитрий, который всё почему-то от их стола не отходил и даже позвал другого халдея, чтобы тот помог ему объяснить значимость этих находящихся в водном плену экзотических существ, которых, по его словам, можно было тут же съесть по желанию, предварительно достав из аквариума и подвергнув термической обработке. «Стоить будет это удовольствие не меньше штуки баксов», – меланхолически подсчитал Хабаров.
– Суп съеден, водка кончилась, и это хорошо, – сказал Гдов. – Давай перед горячим я тебе еще немного почитаю…
– Давай так давай, – легко согласился самую малость захмелевший Хабаров.
«Двадцать восемь лет! А помню, как сейчас! Пускай я стар, сед, плешив, лыс и чувствую, как уже готовится земля ко времени моего будущего в ней захоронения. Знаю, что умру. Но это ничего, я не исключение, хоть и достигла средняя продолжительность 374/542. Не я первый, не я последний. Все или умерли, или еще умрут. Мне главное, чтоб не в крематорий. Двадцать восемь лет прошло, а помню, как сейчас.
Автобус наш шел и удваивал скорость, а время от времени даже и плыл, поскольку жидкая грязь скрывала дорогу, и была эта грязь, как волны. И автобус по этим волнам время от времени плыл до того самого момента, пока окончательно не въехал в канаву.
– Вылазий! – крикнул одноухий водитель. – Вылазий! Толкнем!
– Мужчины, вы слышите? Слезайте, – загомонили дамочки медвежьего облика.
– Ишь ты, дрексель-поксель, – крякнули подростки, готовые к любым испытаниям.
И вся публика высыпала из автобуса вон.
И толкали.
И комья грязи летели на толкающих по причине бешеного вращения лысой резины заднего правого колеса.
– Еще разик, сама пойдет! – шумели самотолкатели.
И, представьте себе, вытолкали. И это неудивительно, потому что ресурсы силы коллективных действий еще недооценены до конца даже и в нашем просвещенном веке. Но если вспоминать Мюнгхаузена, который сам себя из такой же грязи вытащил за волосы, то эту его историю непременно следует относить к ошибкам перевода, связанным с сильным полем давления русской ментальности на мозг переводчика. Человек ведь не может САМ СЕБЯ вытащить из грязи за волосы, да? Или все-таки может?
И толкали. Потихоньку, полегоньку, но автобус все же выполз из грязи. Как всегда.
Усталые, но довольные, извалявшиеся, как свиньи, забрались мы в машину. И совсем бы уж поехали, но тут в пределах прямой видимости, на предварительно скошенном поле произошла та самая сценка, которая резко изменила ход текущих событий и привела к печальному исходу этого рассказа.
Вернее, не произошла, а происходила, длилась, продолжалась. Мы просто не замечали ничего прежде, увлеченные созидательным трудом спасения. И не сценка, а действо. Любовь двух неизвестных, голых гражданина и гражданки, вершившаяся на той полиэтиленовой пленке, которая покрывала высокий стог свежескошенного сена. Любовь, из которой видно было совершенно все, все подробности, как будто не по чистому полю мы едем, где на горизонте смутно белеют отроги Саян, и воздух напоен девственной свежестью, а коллективно смотрим нелицензионный порнографический фильм, приобретенный за небольшую плату в сомнительном ларьке продажи пиратской продукции, с чем теперь тоже взялось активно бороться наше бодрое правительство, уставшее от своего вялого нерасторопного народца, который так трудно, почти невозможно вести к счастью.
Ошеломленные обитатели автобуса лишь мгновение понаблюдали этот мощный парад плоти, затем, колеблясь, синхронно отвели глаза, одноухий резко тронул с места, и автобус помчался, и скорость его постепенно становилась окончательно дикой.
Дик был и вид пассажиров. Лица, изначально отмеченные исконным влиянием сельской природы, натурального хозяйства, стали кривиться, мельтесить (тоже сибирский разговорный диалект!), наливаться кровью, как у насосавшихся этой крови упырей».
…Что-то произошло и в ресторане, где так насыщенно пировали друзья. Какое-то шевеление народное. Столики постепенно заполнялись представителями среднего класса новой буржуазии. На парковке под окнами уж не оставалось мест, потому что все они были заняты черными «Мерседесами», «Вольво», другими дорогими машинами, названия которых приводить не следует, потому что все их и так знают. Вот пожилой человек с галстуком, откуда сверкает мелкий бриллиант, кушает египетскую утку, вот парочка мытеньких клерков обоего пола углубилась в карту вин, а между ними уж горит объемная свеча, вот несколько официантов, ведомых метрдотелем, несут под бравурную музыку огромный торт. У какого-то счастливца сегодня день рождения. Стейк «Гауди» из отборной испанской телятины с помидорами «Черри» и молодой картошечкой не стоил, по мнению Хабарова, тех денег, которые за него определили в меню. Зато вино Chateau Cissac Haut-Medoc было, по его же словам, «вкусненькое».
– А я спасся, – неожиданно сказал Гдов. Хабаров поперхнулся и закашлялся, частично выпучив глаза.
«Спасся! Я спасся, – продолжал чтение Гдов. – Спасся потому, что люк был поломан, который на крыше автобуса. Люк, имевшийся в поломанном виде на крыше автобуса, был по этому случаю открыт, и я спасся. Ветер свистел в люк.
Люк был поломан, а я спасся. Из этого явствует, что всякий минус имеет свой плюс, как совершенно верно утверждал некто, кто умней меня. Кто же это был? А-а, так это ведь я сам же и был, сам же и утверждал. А где, когда, и сам не помню. Забыл. Все забыл. Скоро, видать, помру.
Эхе-хе… Вот жил, жил, жил изо всех сил. По сторонам смотрел. Любил. Деньги зарабатывал. Ну и зачем смотреть по сторонам, когда меняется только декорация, любовь уходит с шипением, как вода в песок, а деньги отменили за ненадобностью, и все умерли или еще умрут, не я первый, не я последний. Что из того, что сейчас средняя продолжительность у мужчин 374 года, у женщин – 542, если все все равно умрут. Вот тебе, к примеру, не 374, а всего лишь 342, но ты все равно рано или поздно умрешь, и тебя – в крематорий. Мне главное, чтоб не в крематорий, а то нынче всех умерших первым делом в крематорий тащат, такой завели «новый порядок». Мне главное, чтоб не в крематорий. Мне главное, чтоб не в крематорий…»
– Тьфу, – цыкнул зубом Хабаров. – Заело там у тебя, что ли?
– Извини, волнуюсь в предчувствии кульминации и вытекающего из нее катарсиса, – кратко пояснил Гдов.
«Вот, стало быть. Лица, значит, отмеченные влиянием полей и тополей, стали кривиться, мельтесить, надуваться, и некоторые из них, казалось, готовы были лопнуть, подобно тем крашеным резино-техническим изделиям, наполненным водородом, которые так любил носить на нитках праздничный советский народ…»
– Извини, но я что-то не верю, как Станиславский, что на описываемые тобой лица столь повлияло лицезрение таких скромных сцен ординарного сельского секса. Даже с учетом склонности созерцательной российской ментальности к вуайеризму, – возразил Хабаров, но Гдов, казалось, уже совсем не слушал его.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
Гич-дулах – грубое восточное ругательство.
