— Потащись только за нами! Мы убежим, спрячемся, а тебя увидит ведьма с зелеными глазами, как посмотрит, так головой больше и не повернешь!
— Закукует тебя недобрая птица, крестом осенить себя не успеешь, как скособочит.
— Окликнет тебя голос, обернешься и тут же в соляной столб превратишься, как жена Лота.
— Придет лесник, мы-то убежим, а тебя он поймает, бросит в яму, как Иосифа.
— Вместе с убийцами.
— В Лосином саду ям с убийцами видимо-невидимо.
Аннеле слушает и бровью не поведет, и слова не вымолвит. Только весь ее вид говорит о том, что она пойдет с ними во что бы то ни стало, пусть наговорят ей страстей хоть с три короба.
И ребятишкам ничего другого не остается, как смириться.
— Пусть бежит, коль так приспичило. Все лучше, чем дома после ее рев слушать. Все удовольствие тогда испортит.
— Пусть! Но, чур, на меня не сваливать, если что случится!
— Что с ней случится! Она ж большая у нас. Вот и скотину пасет.
И какая-то девочка берет Аннеле за руку, и спор затихает сам собой.
Вся ватага мчится под гору — в гору, под гору — в гору, внизу девочки хватаются за руки, настороженно вглядываются в чащу: никого! Под пологом леса земля рябит, словно водная гладь, усыпанная крошечными блестками, которые трепещут поверх черных теней.
Вдруг лес обрывается широкой, благоухающей, пышущей жаром полосой света. Лосиный сад!
Это большой, окаймленный лесом четырехугольник. Сосенки-подростки, по одной или по нескольку разом, выкарабкиваются из пышных сочных веток, распластавшихся по самой земле, и устремляются вверх, стройные, словно маленькие церковки с крестом на куполе. И все пространство между крестами залито солнцем. Пчелы, стрекозы, кузнечики, оводы «парятся», словно в бане, в этом белом мареве. Земля вся усыпана цветами, словно узорчатые платки по ней раскиданы. А высокие травяные подушки усыпаны земляникой, и столько ее, что в глазах красным-красно.
Все тут же и кидаются собирать.
— Я первый!
— Нет, я! Не подходи! Уходи отсюда! Это мое место! Ищите сами! — И раскинул руки, других отпихивает. А второй зовет: — Сюда, сюда! Хоть горстями собирай! Сюда! Пусть подавится этот обжора своими ягодами.
И ребятишки бросаются к другому холмику.
Но так дело не идет. Больше подавишь, чем насобираешь. И старший мальчик решает: каждый пусть собирает отдельно. Только не разбредаться далеко и тихо-тихо перекликаться, вот так: у-у! — чтобы лесник не услыхал.
Глаза уже свыклись с чудесами. Никто не вскрикивает, не ойкает, когда тут же рядом — вон, вон и вон! — видит еще краше, еще крупнее ягоды: знают, что в Лосином саду землянику хоть граблями сгребай, и то всю за день не соберешь. Здесь самая первая ягода, ароматная, — в лесу еще не созрела.
Кружка у Аннеле с верхом полна. Горкой насыпаны самые крупные ягоды, самые зрелые. Она устраивается в тени под сосенкой, вытягивает ноги. Можно и передохнуть — рубашонка прилипла к спине. С боку на бок перекатывается, плашмя ложится — все ягоды вокруг, до которых рука дотягивается, в рот попадают. Чуть дальше манят пунцовые венчики липких гвоздик, пахучие лесные фиалки. Встанет, сорвет обязательно.
Но хочет подняться, а руки и ноги свинцом налились, гвоздики ввысь тянутся, растут, растут, чуть не до облаков вырастают и обступают со всех сторон. Но вот чудо! Нет вдруг ничего, ни гвоздик, ничего, только огромный серый дядька с зелеными глазами. Аннеле шевельнуться хочет — никак. Словно к земле прикована. А зеленые глаза выскакивают у дядьки изо лба и — бумм! — Аннеле по лбу, и опять все исчезло. И снопа два глаза — бумм! — по лбу и исчезают. И третьи также. Не вытерпит Аннеле, вот-вот закричит. Но только рот открыла, серый дядька как крикнет ей в самое ухо: «Лесник, беги!»
Глаза распахнула — словно обухом кто по голове стукнул. Голова у самого комля сосны, зелеными ветками прикрыта. Но отчего так, раздумывать некогда. Шуршат, качаются вокруг ветки, все припустили, мчатся стрелой. Только слышно то тут, то там: «Ходу, ходу, быстрей, быстрей!»
Аннеле хватает кружку и стремглав мчится следом. Ветки, потревоженные бегущими, качаются далеко впереди, она последняя. От страха похолодела вся. Истории про ведьм, привидения, про псов бешеных, про змей вновь ожили, лезут со всех сторон, на пятки наступают.
Скорее, скорее! Сердце колотится, ноги едва земли касаются. Стрелой вылетает она из Лосиного сада, влетает в лесную чашу, где ее уже поджидают. Стоят тихо, насторожились, и полные страха глаза их зовут Аннеле из зловещего места. Только очутившись рядом со всеми, Аннеле осмелилась оглянуться.
— Кто там был? — спросил один громко, и все заговорили разом, перебивая друг друга.
— Лесник.
— А ты его видел?
— Нет, не видел!
— А кто видел?
Все молчат. Никто не видал.
— А я слышу, шуршит. Только наклонился за ягодой, как снова — шурк! Совсем рядом. Ну, думаю, змея! И вдруг ясно так слышу — кто-то идет, насвистывает. Шагнет и остановится, шагнет и остановится.
— А я вижу — все бегут, только ветки трещат, ну, думаю: не иначе, бешеная собака. И как припущу!
И все рассказывают, перебивая друг друга, хохочут. Каждый струхнул не на шутку, но хочет казаться смельчаком, хочет посмеяться над чужим страхом.
Миновал полдень, и снова Аннеле на круче. Сейчас пасти не то что поутру. Долго и упорно сражается она со своими подопечными, которые так и норовят сбежать в прохладный хлев. Но когда смутьяны, тяжело дыша, зарываются в землю, она видит, что одержала верх.
Сейчас все бы, кажется, спряталось под землей. Цветы поникли, опустили головки, лес замер, даже солнце, белесое, ленивое, на длинные белые пики опирается.
Будь оно там, где в полдень, еще б жарче палило. Похоже, что оно и не движется. А вдруг там избранный богом народ со своими врагами сражается, как при Иисусе в Гаваонской долине, когда Иисус повелел: стой, солнце, над Гаваоном и луна над долиною Аиалонскою?
Аннеле вскакивает и, приставляя пятку к носку, быстро измеряет тень. Нет, все-таки длиннее, чем в Лосином саду. Значит, движется солнце, только еле-еле, как и все в такую страшную жару.
Аннеле бредет к опушке, где стоит куст боярышника, и падает в тень, на траву. Руки и ноги налились истомой, на сердце невесело. Где ты, ясное, лучезарное утро?
Как хорошо-то было, как весело! А сейчас всем тяжко, не до веселья!
Аннеле ничком припадает к земле, затихает. Думает долго-долго.
Почему надо было тайком бегать в Лосиный сад? Почему там нельзя собирать ягоды? Чтоб траву не вытоптать? Но никто там не косит, а сосенки так вытянулись, что ребятишки рядом с ними будто карлики. За что гоняет лесник взрослых и детей, если поймает в Лосином саду? Ягоды оберут? Но их там так много, что и всем миром не обобрать. Граф, мол, запретил. Но сам-то граф землянику не собирает. Что ему Лосиный сад! Лесов у него столько, что и за день не объехать; куда ни глянь, что лес, что роща — все графское; старый Микус, еще когда жив был, говорил, что ему б и одной сосны хватило целый год печь топить, а у графа миллионы миллионов сосен. Зачем ему одному столько?
А что он делает, граф? Взрослые иной раз говорят, что он, знай себе, ест и спит. Но так ведь не бывает. Какой же человек это вытерпит?
А может, граф и человек-то не всамделишный?
Нет, всамделишный. Должно быть, все так, как сказал батрак Ингус — граф день-деньской деньги считает. Вот и бабушка, когда мука, или свечи, или сахар на исходе, кручинится: нельзя, нельзя покупать, осенью графу нечего нести будет. И отцовы братья тоже. Придешь к ним погостить, так они с отцом обойдут все поля и возвращаются — задумчивые, озабоченные: сами, говорит, уж как-нибудь перебьемся, лишь бы графу было что нести. Отец, правда, графу не носит, зато целый год трудится и трудится рук не покладая, чтоб дяде было что графу отнести.
Нет, незачем графу день-деньской деньги пересчитывать. Хоть и граф он, все одно не вытерпит. Он, верно, и верхом ездит, наденет белые в облипочку штаны, красный картуз и как припустит! Как тот, что вместе с молодой графиней во двор влетел на прошлой неделе. Словно ветер неслись они с горы. Одного коня графиня за холку держит, сама на другом сидит. Конь на задние ноги встает, а графиня сидит, и все ей нипочем. Люди в дверях толпятся, в окна выглядывают, а дядя так даже на двор вышел. На колени упал, руку графине целует. Ну и чудно! Такая молодая, а уж руку ей целовать! Графиня на коне гарцует, перья на шляпе, словно петушиный гребень, колышутся, а язык коверкает, точно пастушонок Янка: «Казяин любезный, почему цыган гонит с пастбищ? Где идти бедный цыган?» А тем утром дядя прогнал цыган со своей земли на цыганскую гору; потравили ему цыгане весь луг; ну, чистая напасть они: крадут, поля травят, каждый день попрошайничать приходят. А графиня велит цыганятам редьку сажать, а потом их рисует. Дядя стоит, затылок чешет, а графиня своим гребнем петушиным колышет, лошадь под ней кругами ходит: «Благодарью, казяин любезный, благодарью!» — говорит. И умчалась, словно ветер. А тот, что в красном картузе, за ней.
