Шергин повернул голову и огляделся. Его очень обрадовало то, что на этот раз движение не причинило боли, что он может свободно поворачивать голову. Обрадовало и то, что он оказался в знакомом месте. Ну, конечно же, это Круглая поляна. Она находится в полуверсте от разъезда четыреста сорок восьмой версты и в шести с небольшим верстах от станции Приозерской.
Так вот почему он попал на эту поляну. В полуобморочном состоянии и плохо сознавая, что делает, он всё же брёл именно в эту сторону. Это был путь к станции, путь, которым он хаживал бессчётное количество раз и который мог проделать, пожалуй, и закрыв глаза. Это была дорога к дому, к родной сторожке, и он выбрел на неё почти инстинктивно. Останься он на месте, товарищи подобрали бы его и унесли с собой. А теперь… Теперь они ни за что не найдут его. Откуда они могут знать, что он уполз за полверсты от места боя и укрылся в глухом лесном уголке? Не могут они этого знать и найти его тоже, понятно, не смогут… Да сейчас уже и некому его разыскивать. Ни одного партизана, ни одного красноармейца на разъезде давно уже нет. Если бы они были ещё там, если бы всё ещё шёл бой, выстрелы слышны были бы и здесь, на Круглой поляне. Но кругом ни звука. Значит, бой окончен, и партизаны, пользуясь темнотой, незаметно скрылись. Так и должно было быть. Так и намечено было — кончить операцию до восхода луны. Теперь им на разъезд уже нельзя вернуться. А это значит… Это значит, что отныне Шергин мог рассчитывать только на себя, на свои силы, на свои ноги…
Шергин попытался осторожно пошевелить ногами — сперва одной, потом другой. Левая двигалась. Что касается правой, то Шергин вовсе перестал её ощущать. Она была как чугунная — тяжёлая, несгибающаяся, неподчиняющаяся усилиям мышц. Шергин хотел приподняться на локте, чтобы поглядеть на правую ногу и узнать, что с ней, и тут снова пронизала всё тело острая, режущая боль. Он громко застонал и откинулся на спину… Вот. Теперь он знает, где гнездится эта боль. Она внизу живота. Значит он ранен в живот. В живот и в ногу.
Шергин глотнул открытым ртом морозный воздух и осмотрелся. Он лежал под большой мохнатой елью, за которой по краю поляны теснился чистый коренастый молодняк. Тёмные стрельчатые ёлочки, расширяющиеся и густеющие книзу, напоминали под своими белыми папахами снега крепеньких, весёлых мальчишек-подростков.
И, глядя на них, Шергин вдруг вспомнил Глебку. Его точно в сердце ударило. Глебка… Глебка… Он же один, там, в сторожке, один среди врагов — злых и беспощадных. Глебка… Что же будет с ним, если…
Шергин приподнялся на локтях осторожно, но решительно. Внизу живота опять возникла прежняя режущая боль. Он стиснул зубы и продолжал подниматься. Он решил встать. Он поднимется чего бы это ни стоило и пойдёт. Он доберётся до сторожки. Всего шесть вёрст, немного больше. А может быть и ровно шесть. Он доберётся, дойдёт, доплетётся, доползёт — всё равно, но будет в сторожке. Зимняя ночь долга. Как бы медленно он ни полз, он доползёт раньше, чем наступит утро…
И он пополз. Это был бесконечный, мучительный поединок со смертью, с собственным бессилием, с непереносимыми страданиями, которые причиняло каждое движение, с бесчисленными препятствиями, встававшими на каждом шагу. То попадалась на пути куча валежника, то поваленное бурей дерево, то овраг.
Движение растревожило запёкшиеся раны. Кровь снова начала сочиться из них. Тонкая красная стёжка тянулась следом за ползущим Шергиным, отмечая его путь.
Временами он впадал в беспамятство. Но приходя после обморока в себя, он снова полз вперёд.
Он полз, упираясь в снег локтями, волоча за собой неподвижную и распухшую правую ногу; полз, тихо и прерывисто постанывая от режущей боли внизу живота.
Время от времени он ложился отдохнуть и, хватая ртом снег, глотал его. К концу ночи он оказался, наконец, возле своей сторожки. Теперь оставалось только взобраться на крыльцо — и путь окончен. Но это последнее усилие Шергин сделать уже был не в состоянии. Взобраться на крыльцо он не мог.
Тогда он подполз к окну, но для того, чтобы постучать в окно, надо было подняться по крайней мере на колени. Сил для этого уже не было. Шергин попытался подняться. Тут же, однако, он лишился сознания, а придя в себя, долго лежал без движения, глядя на окно, которое оказалось недосягаемым для него. Стёкла в серебряных морозных узорах искрились и поблескивали над его головой… Это же совсем близко. Надо только встать на колени, поднять руку и постучать в окно.
Шергин начал потихоньку подниматься. Это стоило невыносимых страданий, но всё же ему удалось подняться. Он стоял на коленях под окном и, навалившись боком на бревенчатую стену сторожки, медленно поднимал руку, глядя на неё, как на чужую. Она дрожала мелкой дрожью и так медленно поднималась кверху, что это движение едва можно было заметить. Оказывается, у него уже не хватало сил для того, чтобы постучать в окно. Он прополз эти невыносимо трудные шесть вёрст, сделал невозможное, не умер по дороге в лесу, преодолел этот страшный путь. Он поднялся на колени, хотя это было для него ещё трудней, чем проползти эти шесть вёрст. И вот теперь осталось поднять руку и постучать в окно — и он не в состоянии этого сделать. Медленные слезы потекли по запавшим щекам, оставляя на них две горячие дорожки.
Со страшным напряжением Шергин поднял дрожащую, неповинующуюся руку. Его качнуло в сторону и прижало к стене, но в это мгновение вытянутая вверх рука коснулась стекла… Затем он упал на бок. Силы иссякли. Теперь всё зависело от того — услышали его стук там, внутри спящей сторожки, или нет. Сам он уже ничего больше сделать не мог. Перед глазами пошли колесом оранжевые круги. Голова бессильно опустилась на снег. Шергин ещё успел различить где-то совсем близко возле себя отрывистый собачий лай и потерял сознание.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ОТ ПРИОЗЕРСКОЙ ДО КРЕМЛЯ
Обеспокоенный стуком в окно, Глебка поворочался на пригретом за ночь тощем сеннике и снова готов был погрузиться в крепкий сон. Но внезапно Буян сорвался с места и с громким лаем кинулся к двери. В то же мгновение Глебку точно ветром сдуло с лежанки. Сон разом слетел с него. Холодный пол ожёг босые ноги, но Глебка словно не почувствовал этого обжигающего холода. Он стоял посредине сторожки, сдерживая дыхание, и ждал, не повторится ли стук в окно. Он теперь был уверен, что слышал стук, что это не во сне померещилось, а было на самом деле. Это не могло померещиться. Нет-нет. Это был не сон. Это было то, чего он ждал так долго, ждал все эти дни, ждал каждую ночь…
Буян завыл и с остервенением заскрёб когтями дверь. Не раздумывая больше, Глебка опрометью кинулся в сенцы. Дрожащими руками он откинул дверную щеколду и выскочил на крыльцо. Под окном возле крыльца лежал человек. Луна ярко освещала его лицо.
— Батя! — крикнул Глебка не своим голосом и как был босиком прыгнул с крыльца прямо в снег.
Глебка не помнил, как затащил отца в сенцы. Он растерянно метался по сторожке, не зная, что делать. Затем, сунув ноги в валенки, убежал звать деда Назара.
Разбуженный Глебкой дед Назар тотчас прибежал к сторожке. Он оказался не в пример расторопней Глебки. Втащив Шергина из сеней внутрь сторожки, он уложил его на сенник в углу около лежанки, раздел, обмыл и как мог перевязал раны. На перевязку пошли два рушника и холстинная рубаха. За рушниками и рубахой дед Назар сбегал в свою хибарку. Вместе с ними он принёс какие-то целебные травки, действие которых известно было ему одному. Прикладывая травки к ранам, дед тихонько приговаривал:
— Вот так. Глядишь, оно и полегчает и огонь оттянет… И лихоманку уймёт. И всё как есть ладно будет.
Дед Назар несколько раз повторил, что всё ладно будет, но при этом старался не встречаться глазами с Шергиным, так как видел, что «ладно» не будет. Раны были смертельны, и это понимал не только дед, но и сам раненый.
— Ты очень-то не тревожь. Всё одно, — сказал Шергин деду и, покосившись в сторону стоявшего возле порога Глебки, замолк. Дед сердито затряс бородкой и, насупясь, продолжал своё дело. Перевязав раненого, он побежал к себе.
Шергин проводил его глазами и поманил к себе Глебку. Глебка подошёл и сел возле отца на низкую скамеечку, которая стояла у лежанки. Он был совершенно подавлен всем, что довелось ему видеть и пережить за эту ночь. В страшном смятении смотрел он на раны отца, на его серое, осунувшееся, измученное лицо, которое едва можно было узнать.
Шергин протянул руку и положил её на Глебкину открытую ладонь. Рука была горячая, словно огненная.
— Свиделись всё ж таки, — сказал отец, с трудом шевеля запёкшимися, покрытыми белой корочкой губами. Потом, помолчав, прибавил: — Одолел.
