к чему и сбежали подобру-поздорову.
— Так делать вам нечего было, — вступился Шахматов за честь капитана, — приказ у вас был румынского царя спасти, а не рыбу накормить.
— Больше двух тыщ живых душ на том броненосце было.
— Спасся кто?
— Которых спаслись, турки добили. А мы ушли и к вечеру в Констанце были.
— А подводная лодка та не гналась за вами?
— Темнота. Нет у неё столько сил, чтоб за крейсером угнаться, эта змея медлительная и только из засад кусает. Выпустит пару торпед и на дно.
— Царя-то спасли?
— Сам не знаю для чего, а спасли. Успели вовремя. Немцы уже береговые батареи на севере газовыми снарядами забрасывали, а болгары с юга в город входили. Только как увидели они русский флаг, из старой доброй памяти стрелять перестали. Германцы в бешенстве саданули по болгарам несколько залпов, но они против русских всё равно не пошли. Прислали к нам парламентёров, дали на завершенье операции три часа. Весь десант, и пластунов, и конных, бросили против немцев. Правительство и царя искали больше часа. Насилу нашли позорника, в мокрых штанах.
— Когда вокруг снаряды рвутся, даже царю обоссаться не мудрено.
— К этому времени мы германца отогнали, и его артиллерийский огонь поутих. Потом грузили на корабль августейшую фамилию с правительством и архивом, это ещё больше часа. Потом немец так поднажал, что капитаны наши, от греха, отдали швартовые и снялись с якорей.
— Без вас?
— Без нас. Мичман-есаул кричит: «Собирайте всех, бросайте оружие и под белым флагом айда к болгарам!» Кто живой остался, так и сделали. А меня товарищ городской хвать за рукав. «Плен, — говорит, — что германский, что болгарский, всё одно — голод, холод и стыд. Пересидим до ночи в подвале, а там уйдём на север. В Бессарабии, — говорит, — ещё наши». Так и сделали.
— Дошли?
— За неделю, мамалыгой питаясь, дошли до Дуная. Раз в пять река шире Дона. На том берегу видим своих, а как к ним перебраться, не знаем.
— Тю, реквизировали бы у какого-нибудь румына лодейку.
— Не было тогда такого слова: «реквизировать», да и мы другие были ещё. Старались жизни свои спасти законными способами.
— Ой, насмешил. Война всё списывает вчистую. Не помер бы румын без лодочки, новую бы смастерил. А для вас она или жизнь или смерть.
— Ты как мой товарищ говоришь. Разбудил он меня ночью и к реке манит. Выследил он там местного рыбака, дал ему по зубам, привязал к деревцу, и скоро мы были на отчем берегу.
— Вот история! Крест, небось, дали?
— И крест, и отпуск дали. И в столичной газете прописали. Дома вызвали в земство и ещё румынский крест дали. И офицерскими погонами искушали, хорош бы я был, если бы поддался.
— Это да. Наши фронтовики, кто с войны офицерами пришёл, все в бандах.
— В бандах? И много таких?
Понял Михей, что лишнего сболтнул.
— А что им делать-то! ЧеКа жить не дала по-людски, имущество отняли, семьи в заложниках.
— Ну да. Понимаю.
Осёкся разговор. Оба собеседника помрачнели. Затянул Михей песню о чёрном вороне, о друге залётном. Учитель задремал.
Через полчаса на камне тряхнуло тарантас, и он открыл глаза. Зевнул и, сжимая портфель, распрямился. Заметив пробужденье учителя, Шахматов спросил:
— Как броненосец-то ваш назывался?
Учитель в это время ещё раз зевнул и вопрос пропустил мимо ушей. Разговор не завязывался. Но Шахматов не отступал:
— Так как броненосец ваш назывался?
— Броненосец «Па-а-А… — и опять зевота одолела молодца, — Патриарх, ах».
— Красиво, — сказал Михей и через крепкое слово добавил, — а что ты там гутарил о другом? В самом начале своей байки о морских пластунах.
Попутчик какое-то время соображал.
— Так не первым был товарищ Троцкий, кто хотел вас разказачить. Гражданин Романов тоже хотел, вон ещё когда. Всем казаки одна помеха. Больно вы к земле привязаны, корнями к корням, к хозяйству своему, к наживе своей, к собственности. Царь хотел нас на море перевязать, выбить из нас феодальное мышление, вместо шашки и плуга хотел дать казакам в руки штурвал. Да куда там. Хотеть одно, а делать другое. Полумерами горы не движутся. И атаманы заартачились, и массы казацкие. Одни за богатство своё держались, за землю, другие за жёнины юбки да за чарку к обеду. За мнимую честь, за мнимую надежду разбогатеть к старости, за мнимую вольность казацкую.
Михей онемел. Слушал со страхом.
— Вот у тебя есть мысль, что можно жить по-другому? Не как стервятник или падальщик, а как созиждитель и гражданин нового мира, где в голову никому не придёт, что человек может быть голоден или, напротив, сверх меры тучен. Где каждый понимает, что собственность — это камень на шее свободы. Ваша воля казацкая это набитые добром сундуки. Это мелкобуржуазное представление о счастье. Плохо вас попы учили: не добром единым жив человек! Не вняли вы им. Может, Советской власти внемлите?
Михей достал кисет и стал сворачивать козью ножку. Хорошо говорил попутчик сначала, интересно, а теперь правда из него полезла. Цельно, конечно, в самую точку. Но застыдил чересчур. Михей протянул кисет попутчику.
— Я бросил после второго ранения. Не хочу кровью харкать.
— На германской?
— На германскую я не вернулся с отпуска. Это с Екатеринославщины, от махновцев.
— Можешь не верить, но мыслей у меня самого таких много бывало. Добро оно как водка, одного стакана никогда не хватит. Второй, третий, а там уже выноси святых. Но если это природа наша, да что там наша, человеческая природа, Каинская. Церкви Христовой, почитай, две тыщи лет, а ничего она с Каином в человеке не сделала.
— А мы сделаем.
— К стенке Каина поставите? Смотрите, стенкой той сердце человеческое будет.
— А у нас выхода нет. Либо мы его, либо он нас.
Погрустнел Михей Шахматов. Задумался о своём Каине, об этом тарантасе, будь он неладен. Козья ножка жгла ему пальцы. Было, конечно, что и он завидовал, но не до убийства. Тем более брата своего… «Ну и какой мне Скрытов брат?»
Лошадка, не видя нужды в быстрой скачке, еле тащилась. Михей её не понукал, жалел. Учителя что-то ещё терзало внутри, и он, глядя вглубь степи, спросил:
— А что вы с белыми на Москву-то не пошли? Уж не сидел бы я сейчас с тобой рядом, точно. Не сдюжили бы мы ваших сил, слитных с белыми. Решили, что своя синица в руках вернее? За белым журавлём решили не гоняться?
— Провокатор! — только и прорычал в ответ Шахматов.
Учитель засмеялся громко.
— Ох, ненадёжный вы народ, казачество. И для белых, и
