Конкуренция держав породила в Европе капитализм, и та же державная конкуренция капитализм едва не убила.
Формально рациональная организация
Покончили, конечно, нечаянно — не совладали с управлением собственной беспрецедентной мощью. В мемуарах потрясенных современников довлеет образ гигантских колес адской машинерии, остановить которую оказалось не под силу никаким кайзерам, финансовым воротилам и хитроумным дипломатам. В чем состояла эта невиданная мощь и в чьих руках она оказалась в ходе фактически тридцатилетней войны 1914–1945 годов? Это главные вопросы ХХ века.
Наблюдательнейший историк Новейшего времени Эрик Хобсбаум отмечает загадочную способность модных портных интуитивно угадывать дух сменяющихся эпох. В самом деле, картинки западной моды 1913 года вполне еще продолжают замысловатые и отчетливо классовые типы одежды предшествующего столетия. Джентльмены с ухоженными усами и бакенбардами в сюртуках и цилиндрах; светские дамы с роскошными прическами, в кринолинах и шляпках с перьями; рабочие в кургузых пиджаках со столь же непременными пролетарскими кепками и работницы в широких блузах или накрахмаленных передниках прислуги. То были наряды Belle Époque, прекрасной довоенной поры, когда рантье стригли купоны, аристократы блистали на балах, мелкая буржуазия копила облигации на старость под традиционные три процента, а западные рабочие начинали избирать своих социал-демократических вождей в парламенты в умеренной надежде на государственное страхование и пенсии. Такова публика с разных палуб сияющего электричеством, обуреваемого чувством собственной мощи «Титаника».
Жорж Барбье. Танец. 1914
Уже в следующем десятилетии мода стремительно упрощается и нивелируется. Наступает массовое общество. Теперь господствуют стрижки и деловые костюмы, причем среди женщин едва ли не больше, чем среди мужчин. На смену вальяжным сигарам идут дешевые массово производимые сигареты. И куда мрачнее, распространяются кожанки, одежда летчиков и комиссаров; плащи-макинтоши, знаковый атрибут тайных агентов, и полувоенные френчи всевозможных диктаторов и вождей, от Керенского к Сталину, Гитлеру и далее к Мао Цзэдуну, Джавахарлалу Неру, Мобуту Сесе Секо.
Заметьте, что все это вариации на тему униформы крупных знаковых организаций современности: железных дорог, армий, корпораций и министерств. У гигантских организаций нередко сокращенные, телеграфно-шифрованные названия, отчего ключевые слова «центр(альный)», «верх(овный)», «глав(ный)», «ген(еральный)» приобретают еще более внушительное, а с приставкой «спец-» и подавно зловещее звучание. Это уже мир Кафки, Замятина, Оруэлла и, слава богу, также Гашека (как нам без солдата Швейка), а не почтенных Диккенса, Гюго, Толстого и Достоевского.
Истоки западного организационного формализма, конечно, прослеживаются специалистами глубоко в истории. Одни выделяют эффект Римской церкви и средневековых монастырей с их писаными уставами, обширными монастырскими хозяйствами и вполне современными фракционными интригами по поводу доктринальных пунктиков и избрания иерархов. (Заметим, что буддизм дает другой пример мировой религии с монастырской и нередко вполне «стяжательской» организацией, чье средневековое влияние сегодня обнаруживается в самобытном капитализме Японии, Кореи и Китая.)
Другие историки и макросоциологи упирают на организационную рационализацию военного дела. Основной тактикой варварских, а затем и средневековых войн была сшибка толп остервенелых мужчин с заостренными кольями-копьями и заточенными ломами-мечами. Классическую фалангу возродили на закате Средневековья швейцарские наемники-пикинеры, способные как профессионалы-однополчане и односельчане из того же кантона хладнокровно стоять в строю буквально друг за друга. Пикинеры и английские лучники положили конец рыцарскому индивидуализму.
Эдвард Мунк. Рабочие, возвращающиеся домой. 1913–1914
С появлением фитильных ружей дисциплинированное перестроение воинских шеренг для перезаряжания после залпа первыми вводят предприимчивые голландцы и следом их прямые ученики шведы. Этому были вынуждены последовать их враги — католические испанцы и французы. Далее тактика регулярного пехотного строя распространяется по всей Европе — кто не перенял, тот проиграл.
Рационализация военного дела на Западе описана в классической работе Уильяма Макнила «В погоне за мощью: техника, вооруженные силы и общество в XI–XX веках» (есть и в русском переводе). Велик Макнил своей способностью выявлять причинно-следственные цепочки, в том числе те экономические и демографические тенденции, которые вроде бы не имели прямого отношения к битвам. Всякая война неизбежно имеет экономические основы. С одной стороны, добыча и завоевание податного населения, с другой — требуется набор войска, его вооружение, снабжение и вознаграждение.
Это уравнение, как показал Макнил, успешно научились решать еще венецианские купцы, вошедшие в историю изобретением бухгалтерии. Именно они стали первыми требовать от своих генералов и наемников-кондотьеров, по сути, бизнес-планов предстоящих кампаний: что предполагается отвоевать, какой ценой (буквально, в дукатах), во что обойдется дальнейшее удержание позиции с точки зрения подвоза припасов, солдатских жалований, постройки фортификаций и военных галер; наконец, подбивая итог, какая в том будет торговая выгода венецианцам. Амбициозные военные планы нередко отклонялись, отчего осмотрительная Венецианская республика более семи столетий успешно оставалась сетью укрепленных факторий и шпионских резидентур под видом торговых представительств и посольств — собирать сведения и платить взятки считалось, как правило, дешевле и эффективнее славной, но неверной фортуны баталий.
У восхождения Запада, таким образом, три взаимоусиливающие логики. В основе лежали унаследованные от Рима начала бюрократизации и оборота документов, сохранившиеся в монастырях и ватиканской курии. Следом идет рационализация военного дела в ходе практически постоянных локальных войн. Скрепляют же все это и подпитывают капиталы и коммерческий расчет. Войны Запада сделались разновидностью инвестиций и должны были платить за себя. На сей счет сохранилось множество афоризмов вроде высказывания британского министра: «Если речь зашла о торговом преимуществе, уступки более невозможны».
Здесь требуется важная оговорка. Пацифисты и многие критики капитализма видят агрессию в самой погоне за прибылями. Защитники капитализма парируют, что подавляющее большинство войн в истории развязали не капиталисты, а тщеславные аристократы либо маниакальные диктаторы. Торговля же ведет к взаимной выгоде, демократии и миру, а разумное преследование прибыли скорее чревато изобретением новых товаров и технологий.
Как и в большинстве морализирующих диспутов, на уровне абстрактного обобщения ответа не найти. Конкретные ответы — а с ними и действенные политические цели — становятся возможны лишь с уточнением вопроса. Капитализм есть преследование рыночной прибыли наиболее эффективным для данной ситуации способом.
Исторические факты, находимые в самих странах Запада, хотя также и в исторические периоды расцвета старого Китая, Индии и средневекового исламского халифата, показывают, в общем-то, простую штуку, если очистить ее от жаргона экономистов-неоклассиков. В периоды прочного замирения (то есть при низких охранных издержках) и укрепления институтов права (формального или традиционного) рационально наиболее выгодной становится спокойная для большинства рыночная деятельность с умеренной, но надежной прибылью, долгосрочными ожиданиями (то есть приличным отношением к окружающим) и постепенным, без чрезмерных рисков, экспериментированием с новыми коммерческими технологиями. Здесь далее Адама Смита ходить не требуется. (Хотя, по справедливости, у него найдутся мудрые предшественники среди китайского мандарината и средневековых мусульманских мыслителей.)
Но, как говорится — вернее, поется, — в оперетте: «Если повезет чуть-чуть, если повезет — то можно и надуть». В случае Запада — захватить у туземцев внеэкономическим путем. Это тоже знал Адам Смит, сетовавший по поводу «дифференциала силы», доставшегося его соотечественникам со времен Великих географических открытий. А ведь классик жил задолго до пика военного превосходства Запада над остальным миром, ознаменовавшегося паровыми канонерками и бахвальским английским стишком (простите подстрочный перевод):
«И все равно у нас
Максима пулемет,
А у них — нет».
Техника империализма
