— О коварный преступник, — говорил он, — теперь ты в руках правосудия. Сдавайся и проси пощады, не то попадешь на электрический стул!
— Нет, — отвечала Лена, размахивая пугачом, — мы еще посмотрим, чья возьмет, кровавая полицейская собака.
Ребята стреляли друг в друга, схватывались, валились на пол, выли и скрежетали зубами, сначала, по ходу действия, играя, потом, входя в раж, дрались уже не «понарошку», как говорила Лена, а всерьез. Часто благородный сыщик уходил с поля брани в синяках и крови.
Порой Сергей Петрович вспоминал о детях, проводил с ними длинные зимние вечера, выдумывал игры или читал вслух Шевченко и, воодушевляясь, рассказывал им о родной стране, о ее прошлом, о ее героях и мучениках.
Однако год от году Сергей Петрович становился молчаливей, воспламенялся все реже и реже; он начал понимать, что жизнь прошла впустую, детей он предоставил самим себе; ему казалось, что не современная школа, а игры и приключенческие журналы заполнят их жизнь. Но Андрею надоели Пинкертон и Ник Картер. Когда ему шел пятнадцатый год, он случайно попал на собрание верхнереченских анархистов (в девятнадцатом году их еще терпели). Многое, что говорилось этими крикливыми и суматошными людьми, Андрею было непонятно, но то, что он понял, понравилось ему. Однажды он рассказал об анархистах Лене.
— Понимаешь, Ленка, — сказал он, — они не признают никакой власти, никакого государства, — делай что хочешь! Все, говорят, надо сломать… Замечательно!
Лене это не нравилось.
— Зачем же все ломать? — недоумевала она. — По-моему, это глупо.
— Ничего ты не понимаешь! — пробормотал Андрей.
Когда анархистов разогнали, Андрей задумал продолжать их дело. Конечно, он знал, что ни Джонни, ни Лена, ни тем более Виктор не понимают анархизма, что с ними надо говорить на другом языке, но он надеялся, что когда-нибудь, со временем, он сможет вывести своих друзей на истинный путь. Обычно неразговорчивый и суровый, Андрей как-то разоткровенничался с Виктором и поделился с ним своими мыслями.
— Понимаешь, Витя, — сказал он, — это замечательное дело. При анархии не будет насилия. Вот, например, я хочу уехать в Австралию, но не могу. Говорят — нельзя. А при анархии слова «нельзя» не будет. Можно будет делать все.
— Это хорошо, — сказал Виктор. — Но только я не понимаю вот чего: вдруг кто-нибудь захочет перебить все стекла в домах. Как с ним быть?
— Ну, как? Ну, общество не будет с ним разговаривать, объявит ему бойкот.
— Но ведь бойкот — тоже насилие?
Андрей прервал рассуждения и удалился, мрачный, Оскорбленный.
Несмотря на некоторые сомнения, Виктору нравилось все, что говорил об анархизме Андрей. Ему очень хотелось, чтобы никогда не было войн, чтобы люди не убивали друг друга, чтобы все жили мирно, чтобы не было очередей за хлебом и керосином, чтобы не было этих страшных разговоров о голоде, о тифе и грабежах.
2
Как-то в августе, перед началом занятий в школе, Виктор сидел в адвокатской беседке и читал газету. В газете писалось, что деникинский генерал Мамонтов прорвал фронт и идет в глубь страны, разрушая железные дороги, грабя совхозы, громя города.
Петр Игнатьевич сидел рядом на низеньком стуле и чинил чьи-то сапоги.
— Дядя Петя, — окликнул его Виктор, — возьмет Мамонтов Москву?
— Трудно сказать.
— Вот бы папе рассказать об этом!
— Папа знает. Я ему вчера сумел кое-что шепнуть.
— За что его так долго держат? — спросил Виктор. — В чем он виноват?
— Никто, — сказал Петр Игнатьевич, — не был наказан беспричинно. Если бы большевикам не повезло в октябре семнадцатого года, Евгений сделал бы с большевиками то же, что они сделали с ним.
Однако эти доводы не успокаивали Виктора.
— А все-таки хорошо бы было, если бы Мамонтов взял Москву! Правда, дядя?
Петр Игнатьевич не успел ответить: дверь стремительно открылась, и в беседку вбежал Андрей.
— Виктор, бойскаутов разгоняют!
— Да что ты?
— Я встретил сейчас скаутмастера, он просит всех идти в отряд!
Через полчаса Виктор и Андрей подошли к помещению, которое было занято бойскаутскими отрядами. Это была мрачная, низкая комната, пыльная и почти пустая. На одной стене висел портрет Баден-Пауэля и огромный фанерный щит с нарисованными белыми лилиями.
На колченогом столе валялся растрепанный комплект «Мира приключений» и «Устав бойскаутов».
За столом сидел незнакомый Виктору и Андрею парень в замасленной тужурке.
— Чего вам надо? — грубо спросил он.
— А тебе чего? — тем же тоном ответил Андрей.
— Я представитель юков, и мы занимаем это помещение.
— Это что за юки?
— Юные коммунисты.
— Дам я тебе по шее — и вылетишь вместе со своими юками!
— Попробуй. — Парень положил на стол кулак, вымазанный то ли мазутом, то ли дегтем.
— А куда же нам деваться? — спросил вежливо Виктор.
— Кому это вам?
— Бойскаутам!
— Таких больше нет. Кто хочет, иди к нам, а буржуазия пусть катится к черту.
Виктор посмотрел на Андрея. Тот пожал плечами.
— Кто же у вас главный? — спросил Виктор.
— Я.
— А откуда ты?
— Со «Светлотруда». Ну, валите, ребята!
— А как же наши вещи?
— У нас останутся.
— Ну и сволочь!
— Ты помолчи, рыжий, а то… — Парень встал.
Виктор и Андрей вышли из комнаты.
Виктор шел мрачный, он ничего не мог понять.
«Черт знает что, — думал он, — папу в тюрьме держат. Все у нас отобрали. Бойскаутов не будет. Дядя Петр — сапожник. Нелепость, безобразие!»
— Что же делать, Андрейка? — спросил он.
— Мы им покажем! — сказал Андрей. Он был взбешен. Друзья замолчали.
— А знаешь что? Пойдем к Опанасу, он все знает.
— Пойдем.
И они зашагали к городской аптеке, где работал Николай Опанасов.
3
Провизор верхнереченской городской аптеки Николай Опанасов, а в среде друзей и знакомых — просто Никола Опанас, принадлежал к числу таких людей, которые вечно что-то ищут и находят то, чего никогда не искали.
Аптекарем Никола Опанас быть вовсе не мечтал. Запах аптеки претил ему, лекарства он ненавидел и еще в младенческом возрасте славился своим умением отлынивать от их употребления. И тем не менее Опанас стал фармацевтом.
После Октябрьского переворота двадцатилетний Никола Опанас, состоявший в то время в партии эсеров и руководивший бойскаутскими отрядами губернии, дал себе слово не работать на большевиков.
Однако когда через несколько месяцев верхнереченский губсовдеп предложил ему поехать на провизорские курсы, он не отказался, уехал в Москву, хотя Москвы терпеть не мог, и поступил на провизорские курсы, о которых никогда не думал.
Маленький, худой, немощный, с испитым лицом, с огромным бледным и острым носом — он всегда был безобразно одет. Что бы он ни надевал на себя — все молниеносно принимало вид страшно потрепанного барахла Новые ботинки через день обдирались о камни, зашнуровывать их до конца у него не хватало терпения, и шнурки вечно волочились по земле; новые штаны мгновенно пачкались мелом, грязью и черт знает чем. На рубашках, пиджаках и пальто у него никогда не было полного комплекта пуговиц; из-под чистой верхней рубахи вылезал ворот грязной нижней, на свежее белье Опанас надевал какую-нибудь замасленную рубашку.
Он ходил, нелепо размахивая фалдами незастегнутого пальто, с голой шеей, в потрепанной, безобразной фуражке, во время разговора брызгал слюной. Зубы у него сгнили, ногти вечно были грязные.
В его комнате было всегда сумрачно. Постель он оправлял кое-как, подушка напоминала промасленный блин. Знакомые остерегались давать ему книги, потому что он покрывал их пятнами, пачкал сажей, обрывал корешки.
Деньги не уживались с ним. Никола всегда был должен то одному, то другому, питался скверно, но зато поедал баснословное количество дрянных конфет.
И все же Опанас пользовался неоспоримым авторитетом среди ребят. Не без помощи самого Опанаса была создана легенда о том, как простой бойскаут Опанас дошел до начальника отряда, затем, поднимаясь в скаутских чинах все выше и выше, стал наконец губернским скаутмастером, состоял в переписке с Баден-Пауэлем, носил всякие шнуры и ленты — знаки своего отличия, руководил показательным отрядом, в котором, между прочим, сошлись с ним Виктор и его друзья.
Впрочем, Опанас был способным скаутмастером. Он умел порабощать детские души задушевными беседами у костра, различными поблажками их маленьким страстям, умел мирить их и ссорить, учил преклоняться перед храбрыми и презирать трусов. Хотя сам он, вопреки легенде, никогда не переходил вброд рек, не ночевал в палатках, не терпел дальних переходов и боялся темного леса, но умел делать вид, что и переправа вброд, и ночевка у костра, и холод, и дождь — все это уже испытано им много-много раз.
