Андрей понял, что в школе растет новая сила.
Комсомольцы, выступая на собраниях, держались дружно и не раз проваливали «пиратских» кандидатов во время выборов различных комиссий и других школьных организаций.
Впрочем, внешне они ладили с Андреем и усердно поддерживали предложения школьного исполкома, если речь шла о дисциплине, об устройстве субботников, о спектакле в пользу какого-нибудь лазарета.
Собрания в те годы бывали часто, продолжались они обычно очень долго и проходили бурно. Исполком использовал любой повод, чтобы собрать школьников. Распределялись ли карандаши, или билеты на диспут Луначарского и архиерея Введенского, или талоны на добавочные четверти фунта пшена, или какой-нибудь класс был недоволен учителем — уроки прекращались, все шли на собрание, и школьное здание дрожало тогда от рева, свиста, хохота и аплодисментов. Но самыми страшными были собрания, на которых обсуждались дела драматического кружка, — в нем состояла чуть ли не четверть школьников. В этом кружке заправлял Джонни — он как-то умел управлять своим огромным театром, хотя иногда и он пасовал перед разгулявшейся стихией.
Дело в том, что все драмкружковцы хотели играть большие роли и никто не хотел играть стариков и старух. Напрасно взывал Джонни к совести и сознательности драмкружковцев. Бушующая толпа честолюбцев вопила, ревела и улюлюкала. Однажды дело дошло до того, что драка казалась неизбежной. Кто-то уже держал за шиворот Джонни, уже раздался разбойный посвист, и вот-вот должна была начаться свалка.
Тогда Андрей схватил графин с водой и бросил его в электрическую лампочку. Свет потух, угасли и страсти…
7
Школа в то время переживала тяжелые дни. Не было ни бумаги, ни карандашей, ни мела для классных досок.
Об учениках учителя вспоминали с тоской, а так как тоска отнюдь не помогала беде, — каждый выкручивался как умел. К тому же в те времена старые методы обучения были объявлены реакционными, а преподавать по новому никто не умел.
Математикам Верхнереченска было легче всего — их предмет остался в своих основах незыблемым. Большинство остальных учителей приходило в отчаяние, а некоторые преподаватели литературы оказывались в тупике. Охая и вздыхая, они избегали знакомить детей с классиками.
«А вдруг, — думалось им, — Тургенева объявят реакционным и вредным? Нам же по шапке!»
Что же касается новых писателей, — Маяковский пугал их, они не понимали его «Облака в штанах» и не сочувствовали «Левому маршу», его работу для плакатов РОСТА, которыми были оклеены все заборы Верхнереченска, высмеивали. С таким же недоброжелательством эти учителя относились и к поэме Блока «Двенадцать». Хотя о ней в старших классах возникали страстные споры и ученики хотели знать Блока, преподаватели морщились или криво улыбались.
В безвыходном положении считали себя многие учителя географии и истории.
Только что закончился раздел мира. Возникли какие-то новые государства со странными, непривычными названиями: Чехословакия, Югославия. В газетах о них писалось мало. По отрывочным заметкам составить представление об этих странах было нельзя. Учителя путались, нервничали, ребята оставались неудовлетворенными.
И совсем нелепо чувствовали себя преподаватели истории.
Отец Андрея, Сергей Петрович Компанеец, преподавал историю в школе, где учились его дети. С уроков он возвращался больным человеком. Даже Васса знала понаслышке, в чем дело, и однажды Лена подслушала ее разговор с соседкой.
— Поверишь, Тимофеевна, — говорила Васса, — приходит бледный, руки трясутся, глаза выпучит… Как домовой!
— О-ох, матушки мои! Да с чего же это?
— Царей-то всех посковыряли, а кто теперь замест их — сам дьявол не разберет. Каждый день перемена! Нынче одно, завтра другое. Вот и пойми, как детей учить, раз самому ничего непонятно.
Лена за обедом рассказала о подслушанном разговоре отцу, и тот долго смеялся. В самом деле, для Сергея Петровича многое, очень многое было непонятно из того, что делается в школе, в науке, в литературе.
Как надо преподавать историю, он просто не знал; циркуляры сыпались из Наркомпроса один за другим, и каждым следующим отменялся предыдущий.
В конце концов Сергей Петрович решил плюнуть на среднюю и новую историю и преподавать только древнюю.
— Там уж под меня не подкопаешься, — шутил он с коллегами.
Только преподаватель политграмоты Василий Иванович держался уверенно: недавно он вернулся с фронта, одевался во все солдатское и имел привычку чесать правой рукой левую щеку, что очень смешило учеников. Он приносил с собой ворох газет и читал их или рассказывал своими словами обо всем, что делается на свете.
С воодушевлением говорил он о Первом конгрессе Коминтерна, о субботниках и их великом значении, рисовал положение на фронтах, живо и метко рассказывал о Ленине, вводил ребят в кипящий водоворот событий, иллюстрировал свою речь примерами из жизни Верхнереченска. Уроки его посещались охотно, и даже Виктор Ховань, не любивший политики, слушал Василия Ивановича с большим вниманием.
8
Таким образом, почти на всех уроках ученики были, по сути дела, предоставлены самим себе. Виктор и Лена обычно часами бродили по длинным, мрачным школьным коридорам и беседовали о том, что слышали от Василия Ивановича, спорили о прочитанных книжках. Читали они много и спорили ожесточенно.
Новых книжек они не любили. Маяковского Виктор читал морщась, точно от зубной боли.
— Фу, ничего не понимаю, — возмущался он.
Лена была с ним согласна. Андрей молчал — для него все поэты были одинаково безразличны. Читать ему приходилось мало — в третий раз его выбрали председателем школьного исполкома. Ходил он в кавалерийской шинели, из кармана торчала рукоятка испорченного нагана. Этому рыжему пареньку, упрямому, как бык, беспрекословно подчинялись и педагоги и ученики.
Виктор, как член школьного суда, часто бывал на заседаниях школьного исполкома. Он любил наблюдать за тем, как Андрей правит школой.
В читальне за круглым столом рассаживались обычно одиннадцать мрачных юношей в кожанках и шинелях Андрей сидел, развалившись в древнем ободранном кресле, и, когда все собирались, спрашивал:
— Секретарь?
— Здесь.
— Сторож?
— Тут, Андрей Сергеич.
— Гони заведующего!
Колченогий Парфеныч исчезал, и в читальне водворялась тишина. Было лишь слышно, как в трубке Андрея потрескивал табак, — председатель исполкома, запрещая курить в школе, исключение делал только для себя.
Через несколько минут в комнату вкатывался кругленький, вечно румяный и совершенно лысый заведующий школой Василий Александрович Саганский. Андрей кидал на него мрачный взгляд и произносил медленно и зловеще одно слово:
— Опаздываете?
Саганский мгновенно съеживался. Этих собраний он таки побаивался; исполком входил во все тонкости школьной жизни, и Андрей терпеть не мог, когда Саганский делал что-либо самостоятельно.
Однажды Андрей произнес на заседании исполкома такую речь:
— Этих чертей я знаю. У меня папаша учитель. Им дай только свободу, они снова порку введут. Для кого эта школа? Для учителей или для нас? Молчать, Богородица, когда я разговариваю! Эта школа для нас. Стало быть, мы в ней хозяева.
Саганский предпочитал Андрею не перечить. Он мирно согласовал с ним все, начиная с расписания уроков и кончая распределением по группам карандашей. Дело в том, что Саганский, зная о существовании «пиратской» организации, донести на нее не мог. Он боялся и за себя, и за своих ребятишек — они учились в этой же школе. Кроме того, школа, в которой занимались «пираты», считалась лучшей в городе. Андрей круто подтягивал дисциплину. Он не любил ни тех, кто подлизывается к учителям — таких он отдавал Джонни на расправу, — ни тех, кто хулиганил и грубил, — этих он просто выкидывал из школы.
9
Игра в «пираты» недолго занимала друзей. И если в школе они действовали заодно, то этому способствовало отнюдь не «пиратское» общество — действовала трехлетняя привычка быть всегда вместе.
Вся жизнь их проходила в школе. Днем они были на уроках, вечером шли снова в школу — на репетицию драмкружка или на какое-нибудь заседание.
Но скоро школа перестала удовлетворять их. Она не всегда отвечала на их вопросы, а вопросов было так много — острых, существенных, требующих немедленного разрешения.
На улицах, в очередях, дома злым шепотом говорили о все новых и новых бедах, о войне, о голоде, о каком-то крестьянском мятеже в соседней Тамбовской губернии.
Думы и чувства ребят двоились. В школе они жили кипучей жизнью. Дома их встречали родственники, раздраженные и обозленные.
В семье Хованей атмосфера злобы и непримиримости угнетающе действовала на Виктора. Он не любил бывать дома и уходил в школу, но и там чувствовал себя одиноким. Джонни до самозабвения увлекался драмкружком. Андрей стал почему-то с Виктором холоден и сдержан. Лена бывала в школе лишь во время уроков — она начала хозяйничать дома.
