в футбол, соревновались в том, кто дальше плюнет, когда я увидел отца, спускающегося по лестнице в выходных брюках и чистой рубашке. В руках у него была синяя сумка, до этого я ее никогда не видел.
Мы с Марией вскочили и догнали его у самого грузовика.
— Папа, папа, ты куда? Уезжаешь? — спросил я, ухватившись за дверцу.
— Возьми нас с собой! — заканючила сестра.
Нам очень хотелось прокатиться на грузовике.
Мы хорошо помнили, как он возил нас поесть пирожков с острой начинкой и макароны. Он включил мотор:
— Очень жаль, ребята. Но сегодня — нет.
Я попытался втиснуться в кабину.
— Но ты же обещал, что больше не уедешь, что останешься дома…
— Я скоро вернусь. Завтра или послезавтра. Все, спускайся, давай, давай. — Он очень спешил. И не хотел спорить с нами.
Моя сестра еще пыталась настаивать. Я — нет, не было смысла.
Мы смотрели, как он удаляется в пыли, за рулем своей огромной зеленой коробки.
Я проснулся среди ночи.
Не потому, что выспался. От шума.
Я лежал, не открывая глаз, и прислушивался.
Мне казалось, что шумит море. Очень похоже. Только море это было железным, целый океан из болтов, винтов, гвоздей, которые набегали на пляж. Медленные металлические волны скручивались в тяжелые буруны, наступавшие и отступавшие от берега.
К этим звукам добавлялись тявканье, отчаянный лай и скулеж собачьей стаи, жуткий и не заглушающий, а, напротив, усиливающий шум железа.
Я выглянул в окно. По самой кромке холма, залитого лунным светом, лязгая, двигался комбайн. Он походил на гигантскую металлическую саранчу с двумя маленькими круглыми светящимися глазками и широкой зубастой пастью, какой казались его серпы и грабли. Механическое насекомое, пожирающее пшеницу и какающее соломой. Он работал ночью, потому что днем стояла жара. И это он производил шум, напоминающий море.
Я также знал, откуда идет лай и скулеж.
Из собачника отца Черепа. Итало Натале построил за домом барак из металлических листов и держал там взаперти свору охотничьих собак. Они всегда находились в нем, за металлической сеткой, и зимой, и летом. Когда по утрам отец Черепа приходил их кормить, они начинали лаять.
Я посмотрел в сторону моего холма.
Папа был там. Он отвез мясо, не съеденное моей сестрой, мальчишке и для этого притворился, что уезжает, для этого взял сумку, чтобы спрятать в ней мясо.
Перед ужином я открыл холодильник, мяса не было.
— Мама, а где мясо? — спросил я.
Она с удивлением посмотрела на меня:
— Тебе что, оно вдруг понравилось?
— Да.
— Его больше нет. Его съел папа.
Это была неправда. Папа взял его для мальчишки.
Потому что мальчишка был моим братом.
Как Нунцио Скардаччоне, старший брат Сальваторе. Нунцио не был так уж ужасен в своем сумасшествии, но я не мог заставить себя смотреть на него. Я боялся, что он втянет меня в свое безумие. Нунцио вырывал волосы на голове и запихивал их в рот. Вся голова у него была в язвах и коростах и гноилась. Его мать надевала на него шапку и перчатки, чтобы он не трогал волосы, но кончилось тем, что он искусал себе руки в кровь. В конце концов его отвезли в психушку. Я был счастлив.
Ведь могло случиться так, что мальчик в яме — мой брат и родился сумасшедшим, как Нунцио, и папа его спрятал там, чтобы не пугать меня и сестру. Чтоб не пугать детей в Акуа Траверсе.
Может, мы с ним были близнецами. Ведь мы одного роста и одного возраста.
Когда мы родились, мама взяла нас обоих из колыбели, села на стул и дала каждому по груди, чтобы покормить молоком. Я начал сосать грудь, а он, наоборот, укусил ее за сосок, она пыталась оторвать его, кровь и молоко текли по груди, и мама кричала на весь дом:
— Он сумасшедший! Сумасшедший! Пино, убери его от меня! Выброси его! Убей его, он сумасшедший!
Папа положил его в мешок и отвез на холм, чтобы убить. Положил на землю, в пшеницу, и должен был пронзить кинжалом, но не смог, все-таки это был его сын, и тогда он выкопал яму и посадил его в ней на цепь, и там он рос.
А мама не знала, что он живой.
А я знал.
Я проснулся рано. Мама и Мария еще спали. Я поднялся, почистил зубы, положил в бумажный пакет сыр и хлеб и вышел из дому.
Я решил, что днем на холме неопасно, страшные вещи случаются только по ночам.
Утром появились облака. Они быстро бежали по выцветшему небу, отбрасывая темные тени на пшеничные поля и пронося над ними неведомо куда хранящийся в них дождь.
Я стрелой промчался через безлюдные поля, направляясь к яме.
Если я найду в яме хотя бы кусочек мяса, это будет означать, что мальчишка — мой брат.
Я почти добрался до места, когда заметил на горизонте красное пыльное облачко. Облако пыли, быстро перемещавшееся над пшеницей. Его мог поднять только автомобиль, едущий по земляной, иссушенной солнцем дороге. Облако было далеко, но скоро должно настичь меня. Я уже слышал шум мотора.
Автомобиль ехал со стороны заброшенного дома. Эта дорога вела только туда.
Я не знал, что делать. Если повернуть назад, он все равно меня догонит, если продолжать путь — увидит. Нужно было мгновенно решать: автомобиль приближался. Может, меня даже уже заметили. А если нет, то только из-за красной завесы пыли, которую он поднимал.
Я нажал на педали, пытаясь ехать как можно быстрее. Бесполезно. Чем больше усилий я прилагал, тем отчаяннее упрямился велосипед, отказываясь ехать. Я рулил, а за моей спиной росла пыльная туча.
Спрячься, сказал я себе.
Я повернул руль, велосипед налетел на камень, и я полетел, словно распятый, в пшеницу. Машина была уже в сотне метров от меня.
Велосипед упал у края дороги. Я схватил его за колесо и рывком втащил в пшеницу. И прижался к земле. Затаив дыхание. Не двигая ни одним мускулом. Моля Бога, чтобы меня не заметили.
Бог услышал мою мольбу.
Лежа среди колосьев, жалимый оводами, пирующими на моей коже, с руками, утонувшими в обожженной земле, я видел, как удаляется коричневый «фиат-127».
Принадлежащий Феличе Натале.
Феличе Натале был старшим братом Черепа. И если Череп — сволочь, то Феличе был хуже его в тысячу раз.
Ему было двадцать лет. И, когда он находился в Акуа Траверсе, жизнь моя и других ребят превращалась в ад. Он бил нас, протыкал
