них никогда. Потому что отец ненавидел их еще больше, чем я, и обзывал их свиньями.
Я поставил тарелку в мойку.
— Папа никогда не перестанет сердиться?
Мама ответила:
— Если увидит тебя спящим, может, перестанет.
Мама никогда не садилась за стол с нами.
Накрывала на стол, а сама ела стоя. Из тарелки, стоящей на холодильнике. Мама всегда стояла. Когда готовила. Когда стирала. Когда гладила. Если не стояла, тогда спала. Телевизор нагонял на нее скуку. Когда она уставала, падала на кровать и спала как убитая.
В то время, когда случилась эта история, маме было тридцать три. Она еще не утратила своей красоты. У нее были длинные черные волосы, которые доходили ей до середины спины, она носила их распущенными, большие темные миндалевидные глаза, широкий рот, сильные белые зубы и высокий лоб.
Она походила на арабку. Была высокой, с большой грудью, тонкой талией, широкими бедрами и такой попой, что всем невольно хотелось дотронуться до нее.
Когда мы ходили с ней по рынку в Лучиньяно, я видел, как мужчины впивались в нее глазами. Видел, как зеленщики ложились животом на прилавки и смотрели на ее зад, когда она проходила мимо, а после вздымали глаза вверх. Я держал ее за руку и прижимался к ее юбке. Она моя, оставьте ее в покое! — хотелось крикнуть мне.
— Тереза, ты будишь грешные мысли, — говорил ей Северино, привозивший нам воду.
Маму это не интересовало. Она просто не замечала ни жадных глаз, открыто скользящих по ней, ни взглядов украдкой в вырез ее платья. От всего этого ей было ни жарко ни холодно. Она не была кокеткой.
От духоты спирало дыхание. Мы лежали в постелях. В темноте.
— Ты знаешь животное, которое начинается с фрукта? — спросила Мария.
— Что?
— Животное, название которого начинается с фрукта.
Я задумался.
— А ты сама-то знаешь?
— Знаю.
— Кто тебе сказал?
— Барбара.
— Мне ничего не приходило в голову.
— Такого не существует.
— Существует, существует.
Я попытался:
— Рыбак.
— Это не животное. И рыба — не фрукт. Не подходит.
Голова моя была пустой. Я повторял все фрукты, которые знал, и пришпиливал к ним куски животных — ничего не получалось.
— Сливянка.
— Неправильно.
— Грушовка.
— Не-а.
— Тогда не знаю. Сдаюсь. И кто это?
— Не скажу.
— Почему? Так нечестно.
— Ну ладно, скажу. Киви.
— Что?
— Киви. Птица такая австралийская.
Я хлопнул себя по лбу:
— Точно! Так просто! Вот кретин…
— Спокойной ночи, — пожелала Мария.
— Спокойной ночи, — ответил я.
Я попытался заснуть, но спать не хотелось.
Я выглянул в окно. Луна была не такой полной, как вчера, и сияло много звезд. Этой ночью мальчик не мог обратиться волком. Я посмотрел на холм. И хотя до него было не близко, мне показалось, что на его вершине мерцает слабый огонек.
Кто знает, что происходит сейчас в заброшенном доме?..
Может, туда слетелись ведьмы, голые и старые, они собрались вокруг ямы, и смеются беззубыми ртами, и, может, достают ребенка из ямы, и заставляют плясать и демонстрировать пипиську. А может, людоеды и цыгане поджаривают его на углях.
Я не пошел бы туда этой ночью за все золото мира. Я был бы не против превратиться в летучую мышь и полетать над домом. Или надеть на себя старинные доспехи, которые отец Сальваторе держит в прихожей, и подняться на холм в них. С ними никакие ведьмы не смогли бы со мной ничего сделать.
3
Утром я проснулся в хорошем настроении, мне не приснилось ничего плохого. Я некоторое время лежал с закрытыми глазами, слушая птичий щебет. И вдруг мне привиделся мальчик, который поднимался и тянул ко мне руку.
— Помогите! — заорал я. Выскочил из постели и в одних трусах выбежал из комнаты.
Папа возился с кофеваркой. Рядом за столом сидел отец Барбары.
— День добрый, — сказал папа.
Он был в добром расположении духа.
— Привет, Микеле, — сказал отец Барбары. — Как дела?
— Хорошо.
Пьетро Мура был низким коренастым дядькой с большой квадратной головой и черными усами, закрывавшими рот. На нем был черный в белую полоску пиджак поверх спортивной майки.
Много лет он работал парикмахером в Лучиньяно, но дела шли все хуже и хуже; он было открыл новый салон с маникюром и современными стрижками, но очень скоро прикрыл дело и сейчас жил, как простой крестьянин. Хотя все в Акуа Траверсе продолжали звать его брадобреем.
Если ты хотел подкоротить волосы, то шел к нему домой. Он усаживал тебя в кухне, на солнце, рядом с клеткой с щеглами, открывал ящик и доставал свернутую трубкой накидку, расчески и ножницы, блестящие от смазки.
У Пьетро Мура были короткие и толстые, словно сигары, пальцы, которые едва влезали в кольца ножниц. Прежде чем начать работу, он раздвигал ножницы и водил ими над твоей головой, туда и обратно, как лозоходец. Он объяснял, что так может читать твои мысли, хорошие или плохие.
А я, когда он делал так, всегда старался думать только о хорошем, например о мороженом, о падающих звездах или о том, как сильно я люблю маму.
Он посмотрел на меня и спросил:
— Что у тебя с волосами? Ты что, хиппи?
Я отрицательно покачал головой.
Папа налил кофе в праздничные чашки.
— Вчера ты меня сильно рассердил. Если будешь продолжать в том же духе, отправлю тебя к монахам.
Парикмахер спросил меня:
— Знаешь, как стригут голову монахи?
— С дыркой в центре.
— Молодец. Так что лучше тебе быть послушным.
— Ну, давай одевайся и садись завтракать, — сказал папа. — Мама оставила тебе хлеба и молока.
— А сама где?
— Ушла в Лучиньяно. На рынок.
— Папа, я хочу сказать тебе одну вещь. Очень-очень важную.
Отец взял пиджак.
— Ты мне ее скажешь вечером, хорошо? Сейчас я ухожу. Разбуди сестру и подогрей ей молока. — Он с улыбкой допил свой кофе.
Брадобрей выпил свой, и они вышли из дома.
Я приготовил завтрак для Марии и спустился на улицу.
Череп с ребятами играли в футбол под солнцем.
Того, черно-белый дворняг, бегал за мячом, путаясь у всех под ногами.
Того появился в Акуа Траверсе в начале лета и был принят всеми в местечке. У него было свое место в амбаре отца Черепа. Все таскали ему объедки, и он стал жутко толстый, с животом, раздутым, словно барабан. Это был добрейший пес, и, когда его начинали ласкать или разрешали ему забежать в дом, он приходил в такой дикий восторг, что пускал струю.
— Вставай в ворота! — крикнул мне Сальваторе.
