ПАРИЛСЯ Я В БАНЕ У ДЯДИ ВАНИ
Было это зимой. Поехал я в Питер по служебным делам, а заодно и не преминул погостить у дядюшки Ивана Константиновича. Прибыл в город на Неве поездом, на метро докатил до нужной станции. А там и рукой подать до нужного небоскрёба. Поднялся на лифте, звоню. Дверь открыла тётка Аня. Встретила радушно, сразу загоношилась на кухне.
Я, присев на предложенную табуретку, спрашиваю: «А где Константиныч-то?» «А сегодня у него банный день», — отвечает тётка.
Ну, думаю, это надолго. Знаю, как он в нашей деревенской баньке, бывало, парился по приезде в отпуск. Приходилось не один раз самовар подживлять. «А давно ли ушёл? И далеко ли баня-то?» — стал я пытать тётушку. Она засмеялась: «Ушёл-то давно, а банька-то рядышком, прямо по коридору».
Я сразу не врубился.
Тётя Аня пояснила: «Да в ванной он, коли не терпится, так ступай, поздоровайся».
Когда я чуть-чуть приоткрыл указанную дверь в домашнюю баньку, меня обдало горячим паром. Тут и впрямь было жарко, как в хорошо натопленной бане. На ванную был наброшен большой кусок брезента, из прорези которого торчало красное, как медный таз, распаренное лицо моего питерского дядюшки. На голову был натянут шлем из-под каски лесоруба, прикрывающий уши. Дядя Ваня ловил кайф.
Через полчаса мы сели за стол, и Константиныч объяснил мне устройство своей парной. «Сначала, — рассказывал он, — я пропускаю горячую воду, пока не прогрею помещение как следует. Потом на четверть наливаю кипятку в ванну, кладу сверху две деревянные решётки, одна на другую. Ложусь на них, натягиваю брезент и прею. Для удобства сделал ещё и подголовник. С горячей водой не соприкасаюсь, но пар косточки греет будь здоров! А потом убираю решётки, доливаю воды и моюсь, как все нормальные люди. Вот и весь процесс!»
На другой день я тоже попарился в питерской баньке моего дядюшки. Честно скажу: чуть не сварился под плотным брезентовым чехлом. Жар хорош! Но в деревенской баньке лучше!
«ЧТОБ ОН ПЕРВЫМ ПОМЕР…»
Магазин ещё не открылся. Несколько женщин собралось на крыльце, продавца ждут. Я, поздоровавшись, присел на ступенечку — мне тоже в такую рань в магазин приспичило: сигареты кончились. Прислушался к беседе деревенских женщин.
— А я бы так очень хотела, чтоб мужик мой первым помер, а потом уж я, — сказала одна из покупательниц, пожилая, усталого вида женщина. Видно было по всему, что жизнь её не больно-то баловала.
— Да что ты такое говоришь-то, Господи помилуй, — перекрестившись, возразила ей накрашенная молодка, приехавшая погостить к родителям прямо из самой Москвы, — разве можно желать смерти родному мужу?
— А как я его одного-то оставлю? Всё пропьёт: и корову, и овец, да ещё и дом по пьянке спалит. Бомжем станет! Нет, уж лучше, если я его похороню. Самой помирать легче будет.
Беседа на этом оборвалась. Из-под горы на тропине показалась продавщица, которая несла на плече мешок хлеба:
— Вы чо, бабоньки, топчетесь у лавки-то, в лодке ещё два мешка. Помогли бы, руки не отсохнут. Хлебушка в этот раз всем хватит!
МАРЬИНО ГОРЕ
Марьин муж пришёл с войны пораненным и больным — на первом же году мирной жизни привязалась чахотка. У большинства кенозёрок мужья и суженые вообще сгинули в огненном пекле сражений. Марья радовалась своему счастью и горевала: мужу день ото дня становилось хуже и хуже. Подрастали два сына, как же они будут жить без батьки? Шёл 1947 год. Деревня голодала.
Муж всё больше лежал на печке, пил понемножку молоко, иной пищи уже не принимал, даже яичка не съест за день. Жевал таблетки, от которых никакого толку не было.
И вот в один из таких недобрых дней отправилась Мария к знахарке — в соседнее сельцо. На полпути стояла старая роща из корявых, изогнувшихся мянд (сосен). Такие рощи на Кенозерье пользуются недоброй славой, в них человеку неуютно, а проще — страх одолевает. Но несчастная Марья боялась только за своего любимого. Она присела на пенёк в этой самой рощице, достала из корзинки картофельную калитку и начала есть. И тут на дороге неожиданно появилась её племянница Анна, была она одета в длинное чёрное платье, а такого же цвета до пояса волосы трепал ветер.
— Чего же ты вырядилась, как пугало огородное? — с упрёком сказала Мария племяннице.
Та подошла поближе. Её глаза были как неживые, а лицо белое, как саван мертвеца.
— Что ж ты, тётушка, не угостишь меня калиточкой, чтоб помянуть того, кто ушёл?
Мария подала Анне калитку, коснувшись своей рукой руки родственницы, ощутила ледяной холод. Точно так бывает, когда в сорокаградусную зимнюю стужу обхватываешь голой ладонью железную ручку уличной двери дома.
Мария пригласила племянницу присесть на соседний пенёк.
В ответ услышала:
— Мне торопиться нечего, можно и посидеть. А вот тебе рассиживать не советую. И к знахарке ходить не надо, поспеши-ка, родная, домой. Горюшко уже колобком закатилось в вашу избу…
Тут, как прибой на озере, зашумели от ветра сучья на мяндах, стали ломаться и падать на землю, на дороге поднялась песчаная вьюга, где-то совсем рядом загрохотал гром, потемнело всё вокруг, как осенней ночью. Через пару минут посветлело. Племянницы рядом не было. Мария тут только опомнилась от наваждения: ведь Анна-то умерла уж месяц назад, сразу после родов, оставив мужу-фронтовику родущуюся дочку.
В деревню Мария бежала, как нахлёстанная лошадь. Но опоздала. Там её ждало одно горе горькое, вдовье горюшко.
ОТ МЕДВЕДЯ ЗАДНИМ ХОДОМ
От своей деревенской родственницы, кенозёрки Таисии Фёдоровны Прокопьевой, наслушался я много забавных историй. Вот ещё одна из них.
— Ходили мы в августе за малиной к Шуй-озеру. Места там ягодные. Не по один год наведываемся, щелбаны (кузова) полные набираем. Компания-то у нас большая была: сестра Лидка со своим Колькой, их робята Федька и Васька да я. Пока к озеру шли, о тропинку грибов насшибали, по сумке каждый. Колька подсмеивался над нами: как выноситься будем, если ещё малины щелбаны наберём?
Вот вышли на большую дорогу, а малинник-то как раз на другой стороне и начинался. Подходим: ягоды с веток красными гроздьями свисают, у нас аж слюнки потекли. Сумки с грибами на межинку под кустик спрятали, набирушки достали и на горбыш малиновый стали подниматься. Слышим вдруг: кустарник сверху затрещал. Кого, думаю, леший несёт. А тут на прогалину медведь выкатился да и встал на задние лапы. Весь коричневый, в кости широкий, шкура на солнышке вся лоснится, морда ягодами вымазана, как у малого ребёнка. Мы прямо остолбенели, испугались. Не сговариваясь стали пятиться назад. На дорогу выскочили. Собака ещё Колькина с нами была. Та вся ощетинилась, стоит на дороге, к нам жмётся и лаем заливается. Мы тоже стали по пустым щелбанам стучать. Такой грохот учинили!
А медведь на пригорке стоит да в нашу сторону поглядывает. Тут нам ещё страшнее стало, и побежали все к тропинке, в сторону дома. Бежим, оглядываемся. А сеструха-то моя, Лидка, бежит задом, никак от сотоны-медведя отвернуться не может, будто под гипнозом. Так задом до самого леса и неслась, не отстала от нас. Вот потом, когда шли домой, и похохотали мы над ней.
Домой вернулись, конечно, без ягод, да и сумки-то наши пустые Колька потом принёс, через неделю. А мы с Лидкой да с робятами больше не осмелились идти к Шуй-озеру. Медведя побоялись.
«ДО БОГА ДАЛЕЧЕ…»
В деревне прошло массовое крещение православных. Приехал московский священник и обратил в христианскую веру сразу аж восемнадцать человек, от малых детишек до седых старушек. Окропил их светлой водицей из озера, надел им на шеи крестики и, как полагается, в местной часовне совершил молебен. Батюшкиных крестиков всем не хватило, но, порывшись в бабушкиных сундучках, все вновь обретшие Господа ходили теперь с нательными крестами, как когда-то детишки с пионерскими галстуками.
Я, приехав в деревню, навестил свою тётку. Сын её, Серёга, сидел на лавке у окна, фыркал чай с молоком. На голой его груди поблёскивал медный крестик.
— Поздравляю, братан, — говорю ему, — со святым крещением. Наслышан уже. Теперь наша деревенька воистину православной стала, даже пить все разом бросили. В магазине на полках шаром покати — не звякнет. Да и ты, гляжу, чаёк с молочком попиваешь. Что, раб Божий, совсем завязал?
— Завязал бы, может. Да дьявол-спиритус разве даст покой от этого зелья? Из каждой подворотни рожки тебе показывает. Норовит подхватить тебя под белы ручки и стаканчик в зубы сунуть. А в другой раз и за шиворот схватит да как рявкнет: «Пей!» Устоит разве грешная душа? Не устоит! До Бога далече, а до дьявола — один шажочек! А в магазине теперича водку никто не покупает. Пьют что подешевле — ведь в редком доме ныне не гонят самогонку. И пьют — как всегда пили, ещё похлеще. Одним крещением пьянство не искоренишь.
