— Бросьте, приятель, — говорю. — На такой скорости никто не различит вашего лица.
В яблочко: он вздрогнул.
— Вышло так, — объясняет. — Закончился спектакль в театре, я с толпой к выходу и — угораздило! — наступил какому-то агломерату на ногу. Он как зашипит: «Дурак!» было в амбицию, как вдруг рядом агломератка как взвизгнет: «Где Дурак?» Все вокруг засуетились, закричали, затолкались. Уже вдалеке ор стоит: «Дурак! Здесь Дурак! В зале Он!» Толпа рванулась к выходу, вынесли меня наружу, порвали комбинезон. Я хотел отдышаться, но тут меня хватают, тащат: «Это Дурак? Кто кричал на него?» Впопыхах — по голове. Тот идиот, который прошипел роковое слово, кричит издалека: «Это не Дурак, я просто обозвал его!» — но не слышат и не слушают. Орут. Знаете, кричащие хуже глухих, стократ хуже. Поволокли меня дальше — ну, я вырвался чудом, побежал, вскочил в первую попавшуюся шиману — и деру.
— Каким образом вы смогли управлять чужой шиманой? Это невозможно.
— Экинвы.
— Кстати пришелся. Но экинвы — средство от Дурака, а разве Он за вами гнался? За вами гнались обыкновенные агломераты, которые хотели выяснить правду.
— Мне такой «правды» не нужно. Меня на Г/А не тянет. Выкручивался, как мог. Экинвы оказался, конечно, с секретом против меня самого — поехать-то я смог, зато через десять долек времени шимана внезапно на полной скорости перевернулась — очевидно, это фокус Защиты, — а я не закрепил ремень безопасности… Куда мы едем?
— Приехали.
Пирамида ЗОД. Как бы этот тип с темно-серым пятном во весь бок ни смотрел на меня, я выполнил свой долг. Этот тип нарушил не меньше трех-четырех условий Победившего Разума.
Лиловые приняли раненого, я обвинил его в Глупости, расписался.
— Спасибо, — сказал приемщик, — даст случай, и это Он, мы с вами прославимся.
«Мы с вами». Примазался к вилам по воде. Хорош!
— Подонок! — прокричал раненый, когда я уходил. — Ты и есть Он, раз ты так коряво понял меня. А я-то нюни распустил…
Он шел на Г/А — ему терять нечего. Пусть оскорбляет.
Все правильно… А если ошибка, а если… Думать об этом запрещено, об этом нет ни в одном уставе.
Вдруг:
Дедка бы так не сделал. При чем тут дедка? Я не дедка, и баста. . . . брызжейка. . . . пртыьдпломт. . . . простик. . . . авцап. . . . шимана. . . . трах. . . . какие фанерки. . . . лист. . . .
* * *
Буду только что у Джеба. Он мне говорил бы то что
Приняли… через
лиловый
С заслезенными глазами от Джеба я теперь буду лиловый медвяный запах будущего я лягу камнем в кладку против Него
ПЕРВОЕ ДЕЛО — УЛИЧИТЬ БРАТА
найти, поймать на слове, заклеймить
Клуб нонфуистов — не протолкнешься. Говорильня. Брат в сторонке. Кивнул. Жду.
ТОКОМ: вон там, там — без места, у стенки, норовит на цыпочки, шрамик над бровью (я на полянке, прижав к траве — в глаз), глаза птичьи, круглые, несерые! Завороженно: Фашка. Это, как шлем: мертво, ни одного голоса. Час, два — тишина — рты открываются — Фашка!
Толпа выходит вышвырнула в коридор. Я — неподъемный камень.
— Фашка!
— Ты?
Ударит? Ударь. — А она ласково улыбается:
— Как дела? Давно в Агломерашке?
Чужой, взрослый голос. Простой, заштопанный на груди комбинезон. У Додо пикантнее, у Мены роскошнее. Откуда у меня это слово — пикантнее? Где я его подцепил? Не светится комбинезон. Забыла, как я ее…
ориентация на потребление рост квалификации попикантней
порыжергуд беззащитна но почему кварки путь реминисценция мы сидим во дворе она говорит что нисколько не обижается на меня и то не имело никакого значения просто мы были молодые и глупые
а ведь это было всего лишь полступени назад тогда для нее это имело значение если бежала в Агломерашку
— Ты не обижаешься на меня?
— За что? Ах, ты о том. Нет, я давно забыла. Это не имеет никакого значения. Просто мы были молодые и глупые. В жизни есть вещи поважней. А агломерата и агломератку должны связывать более крепкие узы — духовная общность. Поэтому твой поступок — ничто, он не мог обидеть меня. Ты не коснулся духовного.
а во взгляде ненависть ненависть ненависть мы ведь старые друзья говорит а глаза пустые птичьи, несерые пустые потому что меня в них нет
— Как тебе Агломерашка? — спрашивает Фашка. Я забыл, где встретил ее — у нонфуистов — и взахлеб:
— Потрясно! Нелепо, что я до шестнадцатой ступени маялся в проклятой Аграрке. Здесь — жизнь, здесь — гармония, здесь — счастье. Этот спокойный ровный серый цвет, эта величественная безразнообразная архитектура, эти несомненно, невозвратно, безызъянно умные агломераты и агломератки, этот ежедневный парад разума и величественная погоня за Ним, которая завершится грандиозным триумфом, все это взметнуло меня на невиданную высоту. Я вырос в эти дни и, клянусь, дорасту до настоящего коренного агломерата — дай срок!
— Из какой это брошюрки?
Оторопь. В глазах ее оторопь — даже ненависть отодвинула.
Пауза. Любовь беззащитна, говорит Брид.
— А ты, — едва собирая звуки в слова, продрожал я губами. — А ты разве не так приняла? Ты… нонфуистка?
— Бажан, мне кажется, что, если бы выпал случай, то ты снова сделал бы со мной… то же самое. Даже грубее, без чувства вины. Ты не вырос, ты — усох. Ты спрашиваешь, Агломерация? Смрадное ничтожество, спесивое, из-за выеденного яйца, место, где навалено много гладких вертикальных и горизонтальных поверхностей, где накоплено мириады вещей, ценностей и афоризмов. Это одна душная церковь, где молятся Ему, где ждут Его пришествия, где Того, светлого, заменили Этим, иссера-серым. Молись, новоблаженный Бажан, молись. Авось вымолишь себе честь лизнуть зад Ему, когда Он придет и снимет комбинезон… Нет, я не нонфуистка. Нонфуисты — дрянь. Одноглазые среди слепых. А я хочу быть двуглазой, трехглазой!
— Я обвиняю тебя… — слогами, рвано недопроизнес я.
— А я ошиблась и прошу прощения, — нагло усмехаясь, говорит Фашка. — Вина моя и только моя, воистину вина.
Мы стоим друг против друга Увидимся? Нет. Да? Нет. Да?
— Да. Ведь мы родные, и мне жалко тебя. Среди нас, небогатых, ты особенно беден. Я не хочу, чтобы ты усох.
Не понимаю ее. Ей бы меня возненавидеть.
* * *
Ежеступенный Парад Разума. Впервые — я.
Рядом шагает Брид, и я с восторгом пялюсь на его отглаженный лиловый комбинезон. У него какие-то неприятности, и он бурчит непонятное, бубнит всю дорогу до площади перед Оплотом:
— Жители Агло живут поразительно прекрасной жизнью. Большинству из них противна их ежепопыточная работа, и они блаженствуют, потому что ради общего блага им выпало счастье преодолевать свое отвращение к труду и служить общему. Рано утром, когда они мучительно хотят спать, они бодро и радостно вскакивают, чистят свои гнилые кровоточащие зубы, съедают ту дрянь, которую им подсовывают на складах продуктов, бреются тупыми — Защита! — бритвами или намазывают лицо до неузнаваемости и спешат, чтобы не опоздать; потом одни трудятся до мозолей — единицы, другие слоняются по производствам и делают вид, что над чем-то усиленно думают; те и другие в определенный час идут обедать, в определенный час едут домой. И так — в течение десятков ступеней. Они никогда не задумываются: для чего они живут, ради какой такой цели встают, не доспав, и мчатся создавать материальные блага, почему вечера напролет смотрят ласкатели зрения и слуха, которые сами презирают и клянут за скучное однообразие; не задумываются, зачем женятся или выходят замуж, кроме животного желания и продолжения рода — то есть новых агломератов, которые, недоспев, побегут создавать материальные блага. Они не задумываются, почему они ради производства все новых и новых вещей — новых модных разновидностей того-то и того-то — отдают самое дорогое в жизни, а именно свое время. Тогда как: можно было бы производить разумный минимум вещей и отдавать время более важному, чем новая модель туфель, новый ласкатель или новый вид туалетной бумаги. Но они уже не могут остановиться и договориться о прекращении безумной возгонки вещей, о прекращении делания все новых агломерашей — для непонятной, бесцельной жизни, направленной только на все более совершенное самообеспечение вещами, шиманами, мебелью!.. Ты, Бажан, не слушай. Впрочем, ты шиша не поймешь — поэтому я тебе все это и говорю… Духовная Революция? Мы ее и не нюхали…
Мы с трудом пробивались сквозь толчею на площадь к Оплоту. Толпы были в сто раз больше, чем во время встречи нонфуистов. Площадь была единой сплошной толпой. Перед Оплотом были трибуны, перед ними — ряд лиловых. На трибунах много-много людей в диагоналевых комбинезонах — президенты. Они держались тройками, а тройки все время быстро перемещались по трибуне, которая была как бы огромной сценой.
— Брид, почему президенты не стоят на месте, а словно мелькают?
