Чувствуя сухость в глотке и весь дрожа, желая, чтобы Игорь Кошменский скорее сгинул, Колька смаху левой ударил бакалейщика по скуле.
Игорь не ждал левого удара, покачнулся и, хватаясь за воздух, бухнулся в воду.
— Плыви на тот берег или утоплю! — крикнул Колька.
От костра метнулась какая-то фигура. Это бежал Герка.
Колька обнял брата за плечи и сказал:
— Ничего не произошло. Кошменский это купается. Вот уж, кажется, на берег вылазит… Скажи, Гер, Федосу и всем, что я домой отбыл.
Он спустился на песчаную косу, связал ремнем одежду в узел и, загребая одной рукой, поплыл через реку.
Два письма
Н. Ганцыреву
Здравствуй, Коля!
Пишу это письмо с нового места моей работы — из Юмы за Котельничем. Не сердись, что уехал, не попрощавшись ни с тобой, ни с кем из наших общих знакомых, словно сбежал. Не любил и не люблю тягостных расставаний. Так лучше — оттолкнулся от берега, и «плыви, мой челн». Тяжко мне что-то стало жить в Вятке. И весной, помнишь, когда я приходил к вам на площадку и потом все мы так хорошо бродили до рассвета, я уже тогда твердо решил уехать из города. Собственно, тогда вроде бы прощаться приходил. А тут как раз открылось в Юме почтовое агентство. И вот я в родных местах. Здесь я родился, здесь крестьянствуют мои родители.
Стоит моя Юма возле речки того же наименования. Полтора десятка бревенчатых домишек и изб сгрудились вокруг небольшой церквушки. На зеленой площади — бакалейная лавка, чайная с конопатым целовальником, магазей из бурого кирпича и мое агентство. В сторонке, на берегу в молодых липах двухэтажное здание школы. Еще подальше, у запруды, гудит мельница. В первое время было мне ох как грустновато.
Из интеллигенции живут в селе: две учительницы, немолодые уже, фельдшер, пожилой, нешумный человек, писарь из волостного правления — чернявый, вроде тебя, но с масляными зенками и поп отец Клавдий, с круглой, как пышка, попадьей, и с ними — племянница.
Отец Клавдий примечателен обликом и поведением. Ростом невеличек, шустрый, как мальчишка, хотя ему, наверное, за сорок. Пламенные вихры, как у Гришки Отрепьева.
Управляется он со своими делами один без дьякона и прочей церковной челяди. На больших службах подпевает ему с клироса за псаломщика один старик, из бывших кутейников-недоучек.
Кажется мне, что поп больше думает не о грешных душах своей паствы, а о рыбной ловле и охоте.
Наспех отбубнив службу, он вешает на железную дверь храма замок, вроде пудовой гири, и отправляется с удочкой и бураком к запруде или с шомполкой в лес.
Не богобоязненным, слишком мирским считают прихожане своего пастыря.
И взаправду, не бог у него на уме, если журналы «Просвещение» и «Ниву» выписывает, газеты читает.
А еще я узнал, что попик этот опальный, из Москвы сюда сослан.
Как-то в удобную минуту, когда в агентстве никого, кроме нас, не было, показал я Клавдию свои вирши. Читая, хмыкал, поднимал брови на меня. Туманно изрек, возвращая тетрадку: «Достойно похвалы, юноша. Хороши стихиры о любви. Запах земли в них чувствуется, а не холод небесной пустыни».
И вот у такого дяди живет красавица. Тихая, светлая, с тяжелой золотой косой на груди. Ей бы кокошник, голубую ленту в косу да ожерелье звезд на белую шейку, а она в цветном платочке и глаза по-монашески ресницами прикрывает. Скоро два месяца я здесь, а не знаю, какие у нее глаза: синие, голубые, серые или другие какие. Не знаком я с ней, и поп не знакомит. Может, опасается, что волочиться начну.
Живут они, думается мне, вместе и порознь.
Поп в церкви или сидит с удочкой над Юмой или, заткнув полы подрясника за пояс, носится с ружьем по болотам и бухает на всю волость. Попадья около куриц кудахчет. А моя царевна у окна цветными нитками узор на холстинке вышивает либо в книжку уткнулась, точь-в-точь, как та красавица на картине Сурикова. Так и хочется крикнуть: «Подними очи, отвори ресницы, дочь Меншикова, березовская изгнанница!»
Недавно отец Клавдий подарил мне книгу стихов какого-то Блока. «Читай, сказал, с толком. Сам пиши. В эмпиреях не витай. На земле теплее». Ну и поп. Ей-богу, он начинает мне нравиться. И Блок — тоже. Посмотри-ка, я что сочинил:
В этой девушке, совсем не ложной,мной любимых героинь черты.Все от солнца в ней, от невозможной,от щемящей душу красоты.Только б не грустила, не молчалаИ, как в песне, подала весло —оторвало б лодку от причала,щепочкой куда-то понесло…
Вот, Коля, какое я тебе письмище написал! Уже — за полночь. Давно пора на боковую. Как ты живешь? Как футбол? Привет родителям, сестре, брату и всем, всем. Пиши.
Митя.
Д. Дудникову
Эх, Митя, Митя!
Трудно представить, что тебя нет в Вятке. Жаль, очень жаль, что мы не попрощались. Но я не сержусь.
Стихи пиши. Обязательно пиши. Некоторые твои, как песня, задевают за сердце, вот, например, это — из восьми строк. Попробовал бы ты лучше в «Вятскую речь» послать. Авось напечатают. Осточертели рекламные оды о Шустовском коньяке.
А юмский поп интересен, черт. Но ты все-таки очень-то с ним не дружи. Как ни верти — кутейник он.
Другое дело — племянница, хоть и на монашенку походит. Что ж, познакомься, неравнодушный к красоте юноша!
Теперь — о нашей жизни.
Несколько раз был в кино. Смотрел в театре пьесу местного драматурга Вершинина «Власть греха». Тема та же, что и в драме Найденова «Дети Ванюшина» — разруха в купеческой семье. Один из персонажей — ну, вылитый Игорь Кошменский. Я с ним столкнулся крепко, когда все мы ездили на пикник. Заставил его искупаться в реке. Чувствую его ненависть ко всем таким, как я. И сам ненавижу его люто.
Проездом останавливался в Вятке министр просвещения Кассо! Вечером министр в сопровождении полицмейстера катался на тройке с бубенчиками по центральным улицам. Конные архангелы скакали за его коляской.
По случаю приезда такой важной шишки собрали нас всех, и на дворе гимназии был устроен сокольский праздник. Под духовой оркестр маршировали, упражнялись на снарядах, занимались фехтованием на палках. Пан Томеш после праздника очень хвалил меня и Федоса.
Еще новость: я научился плясать «барыню». Калимахин научил. Танец народный, не пойму, почему «барыней» назвали. Немало неприятностей перенес я из-за «барыни». Сперва чуть метлой не попало от сторожихи Александровского собора, где в галерее проходил наш первый урок. Мать замахивалась кочергой. Где только не тренировался. Бывало, сижу на уроке, а ноги сами: тук, тук-тук-тук… Во сне ведь «барыню»-то отплясывал! Теперь, пожалуйста, не уступлю в пляске Доньке.
С игрой в футбол пока не очень получается. Ушли на все лето с какой-то ремонтной колонной близнецы Сорвачевы, покалечился Оплеушин, и вот ты улетел. А в городе появились новые футбольные команды: «Сборная», «Спорт», «Ястреб» и «Семеновцы». Нужно и нам, луковчанам, что-то предпринимать. И нужно учить историю осточертевшего Иванова. У меня переэкзаменовка.
Наши все тебе кланяются. Не забывай о нас.
Твой друг, Колька Черный.
P. S. А почему в твоем письме ни слова о скрипке?
Оружием на солнце сверкая
Припекало все сильнее и сильнее, и к полудню солнце немилосердно палило. Земля потрескалась. Куда-то запропал ветер. Деревья — словно лишились голоса. На листьях старых тополей зарябили пятнышки. Нечастые дождики вызывали досаду.
За последнюю неделю река сильно обмелела, обнажив плешины кос и островов. Меньше стало работы на пристани, и грузчикам приходилось часами выжидать, когда с низов подойдет пароход и вытянет через мелководье перекатов баржи с грузом.
Булычевские приказчики теперь стали давать за разгрузку баржи с зерном или солью сущие гроши. Дневного заработка грузчику едва хватало на ситный да колбасную обрезь.
Тоскливые ожидания в тени забора Александровского сада рождали долгие и горькие разговоры о рабочей жизни. Все мрачнее становился Игнат. В часы безделья он косолапо ходил по пристани, загребая опорками всякий мусор, ввязывался в разговоры, за полштофа показывал подгулявшим приказчикам свою силу: разгибал подковы или заставлял ломовика взбадривать кнутом своего битюга, а сам, схватившись за задок телеги, расставив ноги, удерживал на месте рвущуюся вперед, храпящую лошадь.
К веселым приказчикам он подходил вразвалку, без улыбки, и не просил, а грубо требовал на полштофа. Его побаивались и торопливо совали в широкую грязную ладонь деньги. Из забавы получалось что-то тяжелое и обидное для зрителей.
— Ты, Игнат, — сказал ему однажды статный, кудрявый и, разбитной старший приказчик купца Ухова, — силен, конечное дело. Только силу свою плохо показываешь. Надо, чтобы людям удовольствие было за свои-то денежки, забава для отрад души. Улыбчиво, весело, силушкой-то поиграть надо, с уважением к людям. А у тебя все грубо да со злобой. А от этого и приятности-то нету.
