«Помилуйте, Митрофан Андреевич, — Анастасия покачала головой, — какие льготы?»
— Да как же! — изумился я. — По семейному положению хотя бы!
Анастасия удивилась не меньше:
«Как это — по семейному положению?»
— Помилуйте: разве вам неизвестен закон о правилах воинской повинности?
«Впервые слышу!»
— Невероятно…
Я во все глаза смотрел на Анастасию. Так вот оно что! — забрезжило у меня в голове. Бочаров-то, похоже, просто сбежал: настолько ему опостылела жизнь со своими сестрами, одна из которых — блаженная! Даже армия показалась ему райским местечком…
«Митрофан Андреевич!» — Анастасия окликнула меня так, словно я выпал из реальности. — «Что с вами?»
— Нет-нет, ничего, — поспешил заверить я, а сам мысленно прибавил: «все-то тебя норовят обмануть, голубушка… почему так?»
«Вы говорили о льготах!»
— Да, о льготах…
«Так что же с ними?»
— Вашему брату, Анастасия Маркеловна, полагалась, как я уже пояснил, льгота по семейному положению. Согласно закону, освобождаются от действительной службы единственные братья при сестрах-сиротах.
«Это правда?»
— Конечно. Есть еще разного рода отсрочки: по образованию, по имущественному положению, но…
«Это неважно!» — перебила меня Анастасия. — «Значит», — повторила она за мной, — «единственный брат при сестрах-сиротах?»
— Да, — еще раз подтвердил я и отвел взгляд.
«Какой негодяй!» — констатировала тогда Анастасия, но куда спокойнее, нежели я ожидал. — «Смылся! Бросил меня одну со святой нахлебницей на руках! Вот ведь…»
Далее последовало красочное, но непечатное определение, которое я, с вашего общего позволения, пропущу. Впрочем, и это определение было высказано Анастасией на удивление спокойно: без истерики женщины, узнавшей вдруг, что ее нагло и жестоко обманули.
— Получается, так.
«Пять лет[34]! — подвела итог Анастасия. — Пять лет, пока он прохлаждался в войсках, я в одиночку тянула лямку!»
— Прохлаждался, — машинально поправил я, — это, пожалуй, сильно сказано: все-таки служба в армии — не отдых на пикнике!
«Пусть так. А все же…»
Анастасия замолчала.
Я тоже молчал, решив не поторапливать ее.
Наконец, она заговорила:
«Вот так жизнь у меня получилась… Кругом — обман. Одно утешение: брат, как-никак, но вспомнил о нас и вернулся. Теперь я даже не могу понять: зачем?»
Я призадумался: а ведь и правда — зачем? Не совесть же его, в самом деле, замучила?
— А вы сами как думаете? — поинтересовался я, полагая, что ей хоть что-нибудь подскажет свойственная женщинам интуиция. Или, возможно, знание чего-то, о чем она до сих пор не задумывалась.
Но Анастасия только пожала плечами:
«Не знаю. Ничего в голову не идет».
— Хорошо, — вздохнул я. — Оставим это… так что там было с вашей сестрой?
«А!» — как бы встряхнулась, возвращаясь к тому воспоминанию, она. — «Что было? Да ничего и не было. Душить-то я ее начала, но так и не придушила. И ведь, что самое удивительное, не потому что она — сестра мне, а потому что она изменилась так же внезапно, как и до этого».
— То есть?
«В какой-то момент она перестала сопротивляться, обмякла, взгляд ее затуманился обычным для нее образом. А из уст потекли странные слова… как сейчас их помню: раз барашек, два барашек, третий облачко толкает… блеет что-то — не пойму: то ли к богу он взывает, то ли песнь поет кому… раз барашек, два барашек, третий бьет копытцем воду: кап на землю, кап другую — гонит засуху он злую!»
Я разжала руки и отпрянула.
— А она что?
«Она приподнялась, спустила с кровати ноги и снова взяла в руки мою счетную книгу. Начала пролистывать ее. И улыбалась!»
Лицо Анастасии исказилось гримасой отвращения.
— Что же вы сделали?
«Ничего».
— Совсем ничего?
«Совсем».
Мой взгляд невольно устремился на ее руки, и она подметила это:
«Ах, ну да, конечно!» — сказала она тогда. — «Я вышла из спальни и отправилась в кухню, где в шкафчике у нас хранилась карболка[35]: мои руки были исцарапаны, их следовало обработать. Этим я и занялась, провозившись с царапинами минут, наверное, десять. А потом перешла в гостиную. Сестра уже сидела там, за столом и как ни в чем не бывало. Ни о чем расспрашивать ее я больше не рискнула, а она сделала вид, что ничего и не было: не было ее просветления, не было угрозы, с какой она преследовала меня по спальне, не было схватки, когда я едва не задушила ее… к чертовой матери!»
Я сделал вид, что не расслышал: Анастасия явно не сдержалась, потому что, едва малопристойное восклицание это вырвалось из нее, она покраснела и стрельнула в меня настороженным взглядом.
— И с тех пор…
«Да, — подтвердила она. — С тех пор мы к этой теме не возвращались ни разу. Жизнь продолжалась в прежнем русле».
— Значит, и подозрениями насчет брата вы больше не пытались делиться с ней?
«Наоборот», — Анастасия даже усмехнулась, — «делилась еще несколько раз. Говорю же: всё продолжилось как прежде, а значит и в этом смысле тоже!»
— Ах, вот как!
«Да. Но она все так же делала вид, что ничего не понимает или просто не разделяет мои опасения. Однажды мы даже крупно поговорили на этот счет, причем Клава привела немало разумных доводов, почему не стоит домогаться правды, даже если — паче чаяния — какая-то нехорошая правда и существует».
Я насторожился:
— Что за доводы?
«Как будто вы не понимаете, Митрофан Андреевич!»
— Не понимаю.
«Подумайте: какие доводы могут быть у женщины, привыкшей жить в безделье, а в последнее время еще и в комфорте?»
— Вот так прямо и корыстно?
«Нет, конечно: не настолько прямо. Но истинный смысл сводился именно к этому».
— Ну что же… — кажется, вздыхать становилось моей второй натурой, потому что я опять вздохнул. — С этим мы более или менее разобрались. Теперь давайте вернемся непосредственно к вашему брату, а также к тому, что вообще происходило в течение всего этого времени.
«Давайте», — согласилась Анастасия. — «Спрашивайте: я буду отвечать».
— Вы говорили, что у вас имелись еще какие-то подозрения?
«Да. И немало. Но самое, пожалуй, серьезное — помимо странно и неожиданно крупных сумм вознаграждений — было рождено совсем уж непонятным происшествием. Приключилось оно месяца через четыре после пожара Грулье, а может — пять или даже шесть: точно не вспомню. Скажу только, что был прекрасный солнечный день: вот это врезалось в мою память».
— Продолжайте.
«Я возвращалась от… впрочем, неважно: к делу это отношения не имеет. День, как я уже сказала, был солнечный, погода вообще была не по-городски прекрасной, из головы ушли тревоги, настроение было приподнятым: я даже напевала что-то себе под нос, вызывая, подозреваю, не самые одобрительные взгляды шедших мне навстречу людей. И вдруг — как отрезало! На перекрестке Румянцевской площади и третьей линии, под самым эркером дома Девриена, стояли мой брат и два еще каких-то человека: оба на вид чрезвычайно респектабельные, но один — благообразный, а другой — на удивление уродливый…»
Я встрепенулся:
— Уродливый? Опишите его!
Анастасия без труда описала человека, в котором, господа, и я без всякого труда опознал барона Кальберга:
«Высокий, мощный, совершенно безволосый…»
— Он был без шляпы?
«Шляпу он держал в руке».
— Дальше!
«Понимаете, Митрофан Андреевич, — Анастасия передернула плечами: очевидно, Кальберг произвел на нее очень неприятное впечатление, — бывают лысые люди. Да что там: лысых сколько угодно! Но чтобы у человека волос не было вообще… Странное и жуткое впечатление: ни бровей, ни ресниц, ни баков, ни бороды… как будто незаконченная кукла с почему-то ожившим лицом!»
— Кальберг! — воскликнул я.
«Да, — неожиданно для меня подтвердила Анастасия, — Иван Казимирович».
— Вы что же — знакомы?
Анастасия сделала неопределенный жест рукой: мол, понимайте, как знаете. Но я настаивал, и ей пришлось ответить:
«И да, и нет, Митрофан Андреевич. В тот день, о котором речь, я еще не знала Ивана Казимировича. Мы позже познакомились».
— Позже! Когда?
«Существенно позже».
— Точнее!
«Значит, случившееся в тот, о котором я начала рассказывать, день вас больше не интересует?»
Я задумался: а так ли уж важны все эти происшествия, частные мелочи и прочее, что происходило в жизни Бочарова и его сестер? Что дает знание о них: и мне лично, и моим людям, и следствию? Ответ напрашивался сам собой: пожалуй, что ничего. Во всяком случае, ничего такого, что могло бы изменить к лучшему то положение, в котором оказалась моя команда: всё равно, как ни крути и что ни узнавай, предстояло тяжелое разбирательство с не менее тяжелыми последствиями! Но с другой стороны, — это мне тоже пришло на ум и засело в нем острой занозой, — можно ли подходить к вопросу с настолько эгоистической точки зрения? Разве мои проблемы и проблемы моих подчиненных — всё, на чем свет сошелся клином? А ну как если именно в тех частностях и деталях промелькнет что-то, что сможет помочь следствию в целом? Правда, неясно, как именно я опознаю важное и отличу нужное от ненужного, но… В общем, поколебавшись, я принял решение: пусть обременительное для меня, но хотя бы успокаивавшее мою совесть.
