– Думаешь, они знают, что значит любить по-настоящему? Ведь любовь – это не просто радость и нежность. Это же дикое и разрушительное чувство. Надо вырезать сердце у себя из груди и отдать его кому-то другому. – Фантом скосил взгляд на Каллума, но тот не поднял головы. – Забота о ком-то или о чем-то неизбежно связана со страданием. Что такое, в конце концов, сострадание? – Проекция Каллума выдержала эффектную паузу, словно готовясь произнести финал шутки, ведь некоторая доля шутки в этом и правда была. – Переживать то же, что и кто-то другой, значит изводить себя двойной болью, – беззаботно, словно поднимая бокал на домашней вечеринке, проговорила она. – Все эти незначительные мелкие эмоции, досадные минусы сосуществования, которые ты якобы так ненавидишь. Когда их меняешь, ты должен к чему-то прийти. Не так ли?
– Должен прийти, – непринужденно повторил Каллум просто из вежливости.
– О, и это, конечно же, бремя, – заверила его собственная проекция. – Ежедневные муки будничного существования. Желание недоступного, дорога, на которую тебе нельзя свернуть, и прочее в том же духе… Все это подчинение коллективному менталитету, некая атавистическая схема в твоей генетике. Вроде миграции китов, – вслух размышляла она, – или животного импульса к спариванию, который мы время от времени испытываем.
Каллум взглянул на пустой стакан в руке, прикидывая, не выпить ли еще.
– Мне кажется, что даже такая прорва дерьма внутри не больно-то нас обременяет, – вкрадчиво сказал он.
– Может быть, – согласилась проекция и замерла. – Ты что, пытаешься мной манипулировать?
– Разве? – Каллум выпрямил сведенные судорогой пальцы. Как и в условиях любой хронической болезни, жизнь для него была вопросом приспособления к боли, а не какого-то там мифического, недостижимого избавления от нее. Фишка в том, чтобы играть с болью до тех пор, пока она не перестанет донимать.
– Не поможет, – сказала проекция невыносимо снисходительным тоном.
– Ну что ж, – Каллум притянул к себе бутылку виски, решив, что стакан для него – это смехотворно мало, – ты должен признать, что попытка того стоила.
Проекция невесело улыбнулась.
– Ты рассказал им, как научился этим пользоваться?
– Чем – этим? – задал риторический вопрос Каллум, почти сумев изобразить блаженное неведение. (Он уже давно привык использовать дозированное притворство в общении с середнячками.)
– Своей магией, – презрительно улыбнулась его проекция. – Своими… способностями.
– Нас постоянно учат эмпатии: не жмись – поделись и тому подобное…
Его другое «Я» нетерпеливо цокнуло языком.
– Ты тратишь свое время.
– Вот как? – Каллум махнул в сторону симуляции рукой, в которой держал бутылку. – Кажется, у меня его полно.
– Ты знаешь, о чем я.
– Да, знаю. Я всегда знаю, кто что имеет в виду. – Каллум сделал большой глоток, прикрыв глаза. – Точно как Париса всегда знает, о чем думают мужчины, глядя на нее, и не важно, какую лапшу они ей на уши вешают. А знаешь, я ею даже восхищаюсь, – добавил он не без подлинной уверенности. В конце концов, она же их слушает. – Знать, какие люди на самом деле, и не разрушать их, – это просто дико удивительно. У нее исключительная выдержка. – Хотя как раз по этому качеству восхвалять стоило бы Рэйну. Из них пятерых она единственная была способна на подлинное равнодушие.
– Ты ведь тоже знаешь, какие на самом деле люди, – заметила проекция. – Правда?
Это был еще один риторический вопрос и, возможно, ловушка, но Каллум все равно ответил. Почему бы и нет?
– Думать, как думает другой, и чувствовать, как чувствует другой, – это несопоставимые вещи. Говоря на языке спорта, это две разные дисциплины.
– Потому что чувства слабее мыслей? – передразнила проекция. – Тебе-то откуда известно?
– Нет, просто чувства людей куда человечнее их мыслей, – уточнил Каллум и, прикрыв глаза, выдохнул. – А чем человечнее что-либо, – пробормотал он, – тем оно слабее.
Немного помолчав и почувствовав скуку, Каллум распахнул глаза.
Проекция в ожидании следила за ним.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Я так понимаю, ты ждешь, что расскажу аудитории о своих слабых местах? Всё же просто, – сухо произнес Каллум. – Они те же самые, что и у компьютера, который перегружает систему, запустив слишком много приложений. Забудешь меру – и все зависает, сбоит и дохнет. – Он немного сполз по дивану и снова отпил из бутылки. – Границы у моей магии те же, что и у моего тела, – сказал Каллум, пытаясь хоть как-то объяснить. – Это вопрос выбора: либо ты силушкой балуешься, либо о выживании думаешь.
– Но ведь ты никогда толком силу не использовал, – напомнила проекция. – Возможно, забыл, – добавила она, – что за твоим природным талантом скрывается нечто весьма заурядное.
Каллум снова опустил взгляд на костяшки кулака, поразмыслив над болью, которая до сих пор время от времени его посещала, особенно после того эксперимента, который он провел над Тристаном тем вечером в столовой, когда ради спора, лишь бы доказать свою правоту, слегка перегнул палку. Пустил в ход лучшие (и худшие) грани своего таланта и выкрутил в Тристане ручку страданий до запредельных значений, а потом, не утруждаясь предосторожностями, все отменил.
Иногда после таких фокусов его скручивало артритом, но чаще он зарабатывал иммунодефицит. В идеале после таких случаев ему следовало бы отгородиться от всех на несколько дней, а если можно – то на недельку-другую. Сейчас, когда Каллума все избегали, это оказалось вполне реально.
Как ни смешно, но именно Роудс и, возможно, еще Варона лучше остальных в классе поняли бы, с чем сталкивается Каллум, пользуясь магией. Либби осознала бы природу сил, которыми он жонглирует, создавая порядок из хаоса, сумела бы вообразить, какая мощь требуется для столь невообразимых термодинамических процессов, если бы рассматривала умения Каллума именно с такой позиции. Обращение энтропии [3] вспять, создание эмоции на пустом месте имело вполне физическое выражение: Каллум выдавал энергию, вбирая хаос.
И все же действовать с элегантностью бульдозера было не совсем уместно, особенно если Каллум хотел победить в заведомо проигрышной битве за симпатии четверых болванов, которым плевать, жив он или мертв.
– Излагай уже, – сказал Каллум. – Вижу, к чему ты клонишь.
– Сам излагай, – ответила проекция.
Каллум снова прикрыл глаза, посмеиваясь.
– Правда? И завершить этот восхитительный разговор?
– Нет, – произнес его фантом, – он никогда не закончится. Для других я исчезну – это да, но…
Не раскрывая глаз, Каллум ощутил, как проекция опускается перед ним на колени.
– Для тебя я никогда не исчезну, – прозвучал в ушах Каллума его собственный голос.
Какая драма. В горле у Каллума пересохло, и он сделал еще глоток.
– Говори, – велела проекция.
Каллум устало вздохнул. Как же все это его утомило. Неудивительно, что людям иногда невыносимо его слушать.
– Ты же не подсыпал сюда отравы? – спросил он, указывая на небольшой остаток пойла в бутылке.
– Говори, – повторила проекция.
Не ритуал, а какой-то фарс в чистом виде. На кой он вообще? Просто ради публичного унижения? Тут нет победы, нет поражения. Даже магию не задействуют. Есть только ты сам и понимание того, что с тобой наедине оставаться не хочется; до ужасного смешное открытие. Кто вообще захочет сознательно провести с самим собой время? (Либби Роудс и это наверняка поняла бы.)
Каллум снова надолго приложился к бутылке в ожидании, когда же наконец эта тягомотина завершится. Может, просто взять и помереть здесь? Каллум мысленно быстро сосчитал до трех, гадая, сможет ли заставить себя исчезнуть.
В этот момент что-то промелькнуло у него перед глазами. Какая-то вспышка, резкий проблеск звездного света. Судьба снова оказалась на его стороне. Наконец-то удача.
Каллум взглянул на нож, который невинно лежал на столе. А, так вот какой у него, значит, выбор. Говори сейчас или покончи со всем. Поистине театрально. Ну прямо в его духе: единственный шанс на спасение – комедия ошибок и изысканной боли.
