«Ахтунг! Ахтунг!» – кричит репродуктор на вышке управления полетами. По улице, недавно заасфальтированной поляками, проносится юркий черный «мерседес» коменданта аэродрома капитана Арвайлера. В другую сторону, погромыхивая, тянется колонна крытых «бюссингов». Вдали виднеются крыши огромных ангаров. Там штаб 31/XII, там аэродром, туда не пускают русских. Только мельком увидишь вдоль светло-серой бетонки ряды зелено-голубых самолетов. Но Аня знает: пять дней назад на аэродроме стояло 230 самолетов отборных эскадр люфтваффе. Знает точно – каких, сколько. Потому что Аня Морозова давно уже не только прачка.
По трем железнодорожным веткам, проложенным от магистрали Рославль – Брянск, бегут приземистые немецкие эшелоны. На разгрузочных станциях за зданиями складов – грохот и лязг сцеплений вагонов, стук молотков и топоров, гортанные команды и крики, и в этот шум мощно врывается нескончаемый шум с аэродрома – рев прогреваемых моторов. Аню оглушают паровозные гудки, гул дизелей. Распахнуты ворота складов бомб, боеприпасов, обмундирования, продовольствия. Аня видит на товарном перроне обнаженное чрево авиамотора самолета «Фокке-Вульф-190А-4» – мотора БМВ 801 Д2, мощность – 2100 лошадиных сил, – невероятно сложного, безотказного, составленного из мелких и больших деталей, и ей кажется, что этот мотор – символ всей авиабазы, огромной и грозной катапульты люфтваффе, которая вот уже много месяцев выстреливает в небо, на восток, самолет за самолетом. А самолеты эти сеют смерть там, где в окопах и блиндажах засели парни в серых шинелях, на переправах и станциях, в далеких больших городах.
Гитлеровцы считают неприступной свою авиабазу – это осиное гнездо люфтваффе. За последние недели Аня и ее друзья очень внимательно приглядывались и к этим тяжелым зениткам, что стояли недалеко от контрольно-пропускного пункта у выхода из военного городка, к пеленгаторам с крутящимися крыльями, к зловещим амбразурам дотов на подступах к Сеще.
На улицах городка, словно в доках международного порта, звучит разноязыкая речь – польская, чешская, словацкая, французская, испанская, румынская. Тише всех – русская. Громче всех – немецкая.
Да, что ни говори, – силища! Мощная база…
Аня сошла с тротуара, уступая дорогу группе немецких летчиков. Надменный вид: у одного блестит в левом глазу монокль, у другого – Рыцарский крест в разрезе воротника. Не за бомбежку ли Москвы наградил фюрер этого аса? Проходит шумная толпа испанцев-охранников. За ними идет еще одна группа – девушки-связистки. У немцев их называют «блитцмедал». Почти все блондинки, натуральные или крашенные перекисью водорода.
На перекрестке стоят указатели: «Брянск» и «Рославль», «Сеща» и «Москва». Точно намертво врыты эти столбы немецких дорожных указателей в русскую землю…
Ан дер казерне,Фор дем гроссен торШтанд айне лятерне…
По брянской земле ходят, горланят свою «Лили Марлен» солдаты из Висбадена и Шнайдемюля, Гамбурга и Мюнхена.
Аня с тоской устремляет взор туда, где за полями и лесами проходит фронт, туда, где лежат в руинах освобожденные зимой города и гордо стоит свободная Москва. Много раз прилетали оттуда ночью наши самолеты, но им не удавалось, никак не удавалось прорваться к Сещинской авиабазе. Много под Сещей врезалось в землю советских самолетов. На базаре полицаи, смеясь, покупали ложки, сделанные из дюраля самолетов, сбитых на подступах к Сеще. Охотно покупали эти «русские сувениры» и немецкие летчики.
Вот и двор пакгауза, в котором Аня вместе с другими женщинами уже столько беспросветных месяцев стирает немецкое белье. Прачки – Лида Корнеева, Люська, Паша – стоят босые, в фартуках, с распаренными лицами у грубосколоченных скамеек, стирают белье в дымящихся паром корытах.
– Ну как, Аня? – окликает ее Люся Сенчилина. – Получила новый «аусвайс»? Как на фотокарточке вышла? Красивая?
Люська все такая же. Ей все нипочем. Никому в голову не придет, что эта девчонка – подпольщица.
– А ты неплохо получилась на фото! – сказала Люся, возвращая Ане удостоверение. – Только печать все портит. Фашистская печать, – добавила она шепотом.
Легкая улыбка залегла в углах Аниного рта на фотографии. Улыбка, которая теперь, когда план благополучно передан партизанским разведчикам в Клетнянский лес, часто не сходила с губ Ани Морозовой.
Правда, вчера вечером улыбка эта потускнела. Дело в том, что д’Артаньян и его «мушкетеры» устали ждать. Их разбирало нетерпение.
– Ребята волнуются, может, говорят, у вас и вовсе связи нет с Красной армией? Какие ночи стоят! Может, швабы правы и у ваших совсем самолетов не осталось!
Аня сидела с Яном в саду бывшего детдома на Айзенбанштрассе, среди белой кипени цветущих яблонь.
– Мы свое дело сделали, – терпеливо отвечала Аня. – План передан кому надо.
– Но почему же они не бомбят?! Проклятая тишина!..
Глядя на Яна, пытаясь отвлечь его от мучительных мыслей, Аня размахивала тихонько яблоневой веткой и напевала ту самую песенку, с которой девчата прогуливались в тот памятный вечер возле дома поляков:
Эх, девчоночки, войнаИдет аж до Урала!Эх, девчоночки, война,А молодость пропала!..
И неожиданно, мечтательно глядя через плечо Яна, сквозь яблоневые ветки, туда, где в потемневшем поднебесье на востоке неярко вспыхивали зарницы, Аня читала вполголоса полюбившиеся ей стихи:
Все пройдет, как с белых яблонь дым…
Все пройдет. И война пройдет. И немцы уйдут. И станет опять Аня молодой девчонкой, которой и своего счастья, и своей любви тоже хочется.
Но над садом, над белой яблоневой кипенью с ревом и грохотом пролетел в ту минуту синебрюхий двухмоторный «юнкерс». И Аня, вздрогнув, проводила взглядом шедший на посадку самолет, проговорила жестко, с ненавистью:
– Сколько они этих яблонь на дрова порубили!..
– Ничего, холера ясна! – улыбнулся Ян Маленький той озорной, пылкой улыбкой, которая так нравилась Ане. – Мы и за яблони отомстим Герингу!
Помолчав, Аня спросила, улыбаясь:
– Я слышала, вас называют д’Артаньяном. А кто у вас Атос, Портос, Арамис?
– Портос – Ян Большой, – усмехнулся он, – Стефан – Атос, а Вацек – Арамис…
Аня подняла камешек и бросила его в лужицу с мыльной водой около стола с корытом, в котором она днем стирала белье. По лужице разбежались концентрические круги. Как, неведомо для Ани, разбегались в эфире волны от ключа радиста, передавшего несколько дней назад в «Центр» ее данные о Сещинской авиабазе. Те круги дошли и до армейской радиостанции где-то под Кировом, и до радиоузла штаба Западного фронта под Москвой, и до Берлина, где вражеские радисты напрасно пытались расшифровать этот стрекот «морзянки», донесшийся из чащоб Клетнянского леса. В лужице отражались вечернее небо, розовое пламя заката и пенисто-белые ветви яблонь. На востоке приглушенно грохотала далекая майская гроза. Неужели погода будет нелетная?
Потом, когда Ян понуро ушел, Аня пошла домой и еще долго сидела у открытого окна, глядя, как в небе скрещиваются лучи немецких прожекторов, вдыхая запах цветущих яблонь и слушая до смерти надоевший мотив «Лили Марлен», который наигрывали на аккордеоне, проходя по улице, подвыпившие немцы.
Задумалась Аня, размечталась. Отец подошел, положил руку на плечо.
– Все ждешь, дочка? – спросил он с тяжелым вздохом. – Может быть, смерть свою ждешь?
– Ну что ты, папа! Они будут знать, что и где бомбить, – помолчав, Аня тихо сказала: – Пап, а пап!
– Что, дочка?
– Знаешь, кажется, понравился мне один человек…
– Эх, Аня! До того ли теперь! Дурные вести, дочка! Немец опять пошел в наступление… Может, и не дождемся…
Странная это была весна. В роще, где немцы укрыли склад авиабомб, заливался соловей, над яблонями вновь и вновь, держа курс на восток, проносились на бреющем полете «юнкерсы». Странная весна, принесшая много горя и немножко радости. Но самое главное, что принесла эта весна Ане Морозовой и ее друзьям, было ни с чем не сравнимое чувство нужности и важности того дела, которое они сообща тайно делали…
Пусть сильнее грянет буря!
«Сещу бомбить сегодня»…
Стирая в тот день горы ненавистного немецкого белья, Аня и Люся то и дело поглядывали на восток, за крыши трехэтажных каменных казарм, хотя они совсем и не надеялись, что самолеты с красными звездами осмелятся днем появиться над Сещей. Да и который день, как назло, бушуют там, на востоке, грозы!
Так медленно тянутся часы. И с каждым часом жгучее нетерпение все сильнее обжигает душу. Аня понимает: с каждым днем поляки все дальше уходят от нее, все меньше верят в ее связь с Большой землей. А немецкое радио, как на грех, ежедневно под бой барабанов и вопли фанфар только и делает, что сообщает об успехах летнего наступления «доблестной» германской армии на юге…
И вдруг началось… Гроза разразилась внезапно.
