(Она покидает площадку и занимает свое место. Дайзерт смотрит ей вслед, затем идет в противоположную сторону, приближаясь к Алану.)
24
(Юноша, усевшись на свою скамейку, свирепо смотрит на него.)
ДАЙЗЕРТ. Я думал, тебе нравится твоя мать.
(Молчание.)
Она ничего не знает. Я не сказал ей того, о чем ты мне говорил. Тебе это известно, ведь правда?
АЛАН. В любом случае, это была ложь.
ДАЙЗЕРТ. Что?
АЛАН. Вы и ваш карандаш. Лишь заученная наизусть хитрость и больше ничего.
ДАЙЗЕРТ. Что ты имеешь в виду?
АЛАН. Заставили меня сказать абсолютную ложь.
(Пауза.)
ДАЙЗЕРТ. Правда?.. Ну, и что же было ложью?
АЛАН. Всё. Всё, что я сказал.
(Пауза.)
ДАЙЗЕРТ. Понимаю.
АЛАН. Вам бы надо маскировать. Свои мерзкие хитрости.
ДАЙЗЕРТ. Я думал, тебе нравятся маленькие хитрости.
АЛАН. Потом будет сыворотка. Я знаю.
(Дайзерт поворачивается, резко.)
ДАЙЗЕРТ. Какая сыворотка?
АЛАН. Я слышал. Я не полный балбес. Я знаю, чем вы тут занимаетесь. Впихиваете в людей иглы и закачиваете «сыворотку правды» до последнего предела, чтобы они даже на помощь не могли позвать. Дальше сыворотка, ведь так?
(Пауза.)
ДАЙЗЕРТ. Алан, ты знаешь, почему ты здесь?
АЛАН. Так значит, вы уже можете дать мне «сыворотку правды».
(Он свирепо смотрит на доктора. Дайзерт порывисто встает и возвращается на площадку.)
25
(Одновременно с другой стороны выходит Эстер.)
ДАЙЗЕРТ (возбужденно). Он действительно думает, что она существует! И, конечно, хочет ее попробовать.
ЭСТЕР. Мне так не кажется.
ДАЙЗЕРТ. Конечно же, это так. В противном случае зачем бы он о ней упоминал? Он ищет возможность открыться. И рассказать мне, в конце концов, что же все-таки случилось в этой проклятой конюшне. Диктофон и трюк с гипнозом, это, по большом счету, только предлог.
ЭСТЕР. Сегодня он уже говорил с вами?
ДАЙЗЕРТ. Я не видел его. Сегодня утром я отменил прием, дав ему возможность попариться в собственных страхах. Теперь же я почти соблазнился устроить ему настоящую хитрость.
ЭСТЕР (садится). Какую?
ДАЙЗЕРТ. Старое доброе успокоительное.
ЭСТЕР. Вы имеете в виду безвредную пилюлю?
ДАЙЗЕРТ. Которая сыграет роль мнимой Сыворотки Правды. Возможно, это будет аспирин.
ЭСТЕР. Но он откажется. Как от еще одной мерзкой хитрости.
ДАЙЗЕРТ. Нет. Потому что он готов к страданию.
ЭСТЕР. К страданию?
ДАЙЗЕРТ. Пережить это еще раз. Он не только все мне расскажет — он вывернется передо мной наизнанку.
ЭСТЕР. Вы можете заставить его?
ДАЙЗЕРТ. Думаю, да. Он уже близок к этому. За ширмой своих сердитых взглядов он доверяет мне. Вы разве этого еще не осознаете?
ЭСТЕР (с жаром). Я уверена, что вы правы.
ДАЙЗЕРТ. Бедный гаденький дурак.
ЭСТЕР. Прошу вас, не начинайте сначала!
(Пауза.)
ДАЙЗЕРТ (спокойно). Вы когда-нибудь думали о том, что самое худшее зло, которое только можно причинить человеку, — это отнять у него божество.
ЭСТЕР. Божество?
ДАЙЗЕРТ. Да, опять это слово!
ЭСТЕР. Вы не чувствуете, что слегка хватили через край?
ДАЙЗЕРТ. Точнее, достиг точки экстремума.
ЭСТЕР. Обожествление не разрушительно, Мартин. Я это точно знаю.
ДАЙЗЕРТ. А я нет. Я только знаю, что это суть его жизни. Что еще у него есть? Подумайте о нем. Он с трудом может читать. Он знает, что ни физики, ни инженеры не сделают для него мир более реальным. Ни одна из картин, показанных ему, не доставит удовольствия. Ни история, исключая сказки отчаявшейся матери. У него нет друзей. Ни один сверстник не станет иметь с ним никаких дел, пока не почувствует, что Алан — такой же ординарный, как он сам. Он современный гражданин, для которого не существует общества. Один час в каждые три недели он живет, воюя с кем-то в тумане. После коленопреклонения перед рабом, который возвышается над ним суровым хозяином… Вы говорите, почитать друг друга телом и душой!.. [13] Когда очень многие мужья просто не ощущают жизненной необходимости в соитии со своими женами.
(Пауза.)
ЭСТЕР. Но ведь они, как правило, не выкалывают глаза своим женам, не правда ли?
ДАЙЗЕРТ. О, продолжайте, продолжайте!
ЭСТЕР. Не правда ли?
ДАЙЗЕРТ (саркастически). Вы хотите сказать, он опасен? Страшный кровавый маньяк, который шатается по стране, снова и снова творя свои злодеяния?
ЭСТЕР. Я хочу сказать, что он болен. Он был болен большую часть своей жизни. В конце концов, вы сами это знаете.
ДАЙЗЕРТ. В общих чертах.
ЭСТЕР. В общих чертах?! Этот маленький обрезок личности, который вы только что описали, большую часть своей жизни был болен.
ДАЙЗЕРТ (упрямо). По общим признакам.
ЭСТЕР. И вы можете избавить его от этого.
ДАЙЗЕРТ. Опять же — по общепринятым понятиям.
ЭСТЕР. Тогда все проще простого. Вы, даже не напрягаясь, можете прекратить его болезнь, правда?
ДАЙЗЕРТ. Нет!
ЭСТЕР. Почему?
ДАЙЗЕРТ. Потому что это его.
ЭСТЕР. Я не понимаю.
ДАЙЗЕРТ. Его боль. Его собственная. Он ее создал. (Пауза. Настойчиво.) Проследите жизнь и назовите ее своей — вашей жизнью, — и тотчас же первое, что вы почувствуете, — будет болью. Своей собственной. Уникальной. Изобретенной специально для вас. Вы не сможете просто взять и бросить ее в мусорное ведро повседневности и сказать: «Хватит!..» Он сделал это. Все правильно, он болен. Он полон отчаянья и страха. Он был опасен и мог повторить преступление, хотя лично я в этом очень сомневаюсь. Но он познал страсть более свирепую, чем удалось познать мне в любую самую захватывающую секунду моей жизни. А теперь я кое в чем вам признаюсь: я завидую ему.
ЭСТЕР. Не может быть.
ДАЙЗЕРТ (неистово). Разве вы не видите? Его взгляд — это Обвинение! Он сверлит меня мыслью: «В конце концов, я поскакал галопом! Когда же твоя очередь?»… (Улыбаясь.) Я завистник, Эстер. Завистник Алана Стрэнга.
ЭСТЕР. Это абсурд.
ДАЙЗЕРТ. В самом деле?.. Тогда я продолжу о своей жене. Это женщина, воодушевленная собственным самодовольством. Что бы вы могли сказать о парне, который живет с нею? Утонченный, критически мыслящий муж, изучающий по книжкам мифическую Грецию. Какое божество он когда-либо знал? Настоящее божество! Божество, не ограниченное предусмотренными рамками, но такое же несокрушимое, как то, которое… Я ограничил рамками собственную жизнь. Ради вас никто бы, кроме меня, на это не пошел. Я сделался бесцветным и провинциальным, отрешившись от своей вечной робости. Старая история: чуть где запахло жареным — и пошло оно все к чертям собачьим… Когда я говорю, что мы не можем иметь детей, то подразумеваю, что я не могу. Я ходил проверяться втайне от нее. Худшая сперма, которую только можно отыскать. Но я не говорил ей. Все, в чем я нуждаюсь, — сочувствие, смешанное с негодованием… Я кричу на каждом шагу: Маргарет — пуританка, я — язычник. Примитивный язычник! По своей дикости возвратившийся в самую матку цивилизации. Три недели в году на Пелопоннесе. Каждая постель регламентирована вперед по путевке, каждый прием пищи оплачен чеками, безопасные прогулки во взятом напрокат «фиате», саквояж, доверху набитый средством от поноса! Какая фантастическая капитуляция перед примитивностью. Может, поэтому я так часто употребляю это слово — «примитивный». «О, примитивный мир, — говорю я, — в котором потеряны интуитивистские истины!» И пока я так сижу, ломая комедию с бедной, лишенной воображения женщиной в разговорах о том, что какой-то мальчишка пытается играть в прятки с реальностью! Пока я сижу, глядя на страницы, с которых смотрят на меня кентавры, топчущие равнины Аргоса, — он за моим окном пытается внедрить свое божество здесь, на хэмпширских полях!.. Я каждый вечер смотрю на вяжущую у камина женщину — женщину, которую я не целовал шесть лет, — а он часами стоит во тьме, слизывая пот с волосатой щеки своего Бога! (Пауза.) Поутру я аккуратно складываю книжки на полку, запираю цветные фотографии Олимпа, дотрагиваюсь до своего любимого снимка статуи Диониса «на счастье» и ухожу в клинику, чтобы там до коликов в желудке развлекать этого психа. Теперь понимаете?
ЭСТЕР. Мальчик болен. Это все, что я понимаю. В конце концов… Мне очень жаль.
(Он смотрит на нее. Алан встает с кровати и на цыпочках подходит к левой стороне площадки. Юноша кладет на пол конверт, а затем возвращается назад и садится спиной к зрителям так, как будто смотрит телевизор. Эстер встает.)
ЭСТЕР. Этот его пристальный взгляд. Вы не думали, что он, может быть, вас ни в чем и не обвиняет.
