– На чем?
– Если тебя не понимают, ты обижаешься. Тебе делается скучно. И ты пускаешь на самотёк работу с оператором. С композитором. С теми актёрами, которые не понимают тебя. С людьми, которые хотят понять тебя, но не могут сразу. Вместо того, чтобы заставить их понимать. Заставить делать то, что нужно тебе…
– Да, есть такое, – согласился Платон.
У них были разные методы работы с актёром. Платон поощрял актёра своим восхищением, чуть-чуть подправляя его, незаметно подводя к тому, что было, по его разумению, нужно для эпизода и фильма в целом. А Ульяна всегда была недовольна и жестока в работе и тиранически требовала исполнять её волю.
– И в итоге – здание, заложенное нами в сценарии, теряет пропорции, превращается в развалины, – продолжала Ульяна. – Потом, в монтаже, ты пытаешься восстановить его. Но… Это совсем другой фильм. Не тот, что мы задумывали…
– Да, я не режиссёр. Ты должна была стать режиссёром.
Она пыталась создать свой театр. Написала пьесу на двух актёров «Диалоги о власти», по переписке Ивана Грозного и князя Курбского. Извечная полемика самодержца и диссидента. Был конец восьмидесятых. Тема была актуальная. Спектакль выдержал десятка два показов. Его сняли на плёнку и показывали по ТВ. Ульяна пыталась сохранить нейтралитет в этом споре. Но втайне сочувствовала Грозному, хотя ненавидела Сталина.
Ульяна хотела стать режиссёром, хотя в детстве, будучи дочерью «врага народа», мечтала о работе в нашей разведке.
Она простилась с Платоном и поехала в Москву, чтобы поступить на Высшие режиссёрские курсы. Блестяще сдала экзамены и была уже в списках принятых. Но Платона вдруг охватила такая тоска и тревога, страх потерять её навсегда, что он послал телеграмму председателю приёмной комиссии, который знал и уважал Платона.
«Умоляю, не принимайте Ульяну Курдюмову! Она ждёт ребенка. Не разрушайте нашу семью!»
И Ульяна осталась в Ленинграде…
– Я так неустойчив… переменчив… как ртуть. Я пытаюсь стать лучше, но это происходит так медленно… И рецидивы…
– Не терзай себя. – Она сжала его руку. – Не терзай… Это, как ты любишь говорить, неконструктивно… Вообще, мне кажется, бессмысленно оценивать себя. Тем более унижать себя бессмысленно…
– Хорошо бы… Но это моя беда. Я вижу себя со стороны. С детства смотрю на себя со стороны. Ну, не с детства. С отрочества… Когда во время войны отец пропал без вести, маме было тридцать лет. Однажды я ждал, когда она придёт после работы. Прислушивался. Услышал разговор на лестнице, на первом этаже. Прильнул ухом к двери. Это был её голос. И мужской голос… А потом – смех и поцелуи. Я любил отца и ждал его возвращения с фронта. Для меня эти поцелуи были предательством. Я всегда верил, что наша семья самая красивая, самая крепкая… Самая верная. И вдруг всё рухнуло. Я не хотел жить. Я искал способ уйти из жизни…
– Бедный мой, – прошептала Ульяна. – Я никогда не предам тебя! Если бы я была рядом с тобой тогда! Я бы утешила тебя! Я бы тебя защитила… Где я была тогда?!
Она не притворялась дурочкой. Она действительно, слушая его рассказы о детстве, чувствовала себя в том, его времени молодой, красивой и сильной женщиной. Она чувствовала себя такой, едва осознала себя в образе маленькой упрямой девочки и даже теперь, когда молодость её прошла.
– Тебя не было тогда на Земле… Ты ничем не могла помочь мне… А я не хотел жить в этом предательском мире… И вдруг я увидел себя – подростка, прильнувшего ухом к двери. Увидел молодую красивую мать. Она целовалась на парадной гулкой лестнице с толстогубым Виктором Заевым, лейтенантом, который завтра уедет на фронт… Его убьют в первом же бою. Я всё это увидел в себе. И написал первый мой рассказ о мальчике, услышавшем, как его мать целуется с другим мужчиной, не с его отцом, а с мужчиной, которого завтра убьёт осколок снаряда или пуля… С тех пор я вижу себя со стороны… и сверху…
– Ну и как?
– Мерзко… Но я вроде привязан к этому человеку, к себе. Сочувствую ему. Иногда даже люблю его… Не так, как тебя люблю. Гораздо меньше. И иронично… И стыдно… Я всегда недоволен им… Собой… Я всегда хочу, чтобы он, в смысле я, был лучше. Но не могу справиться с порывами…
– Когда погиб мой отец, маме исполнилось девятнадцать лет, – нарушила молчание Ульяна. – И я уже была в ней, но не родилась ещё. Потом я родилась и выросла. Я тоже слышала и видела, как мама целуется с другими мужчинами. И тоже протестовала. И думала, что не буду такой… Ты ведь знаешь мою историю. Мама работала в комсомольской газете. Ей предложили осудить моего отца… Отречься. Она не отрекалась. Её лишили работы. Мы уехали в деревню, и это спасло маму от ареста. А меня от специального детского дома для детей врагов народа. Оказывается, близкий друг нашей семьи написал донос, якобы мой отец издевался над мощью Красной армии. И отца осудили… Он погиб где-то между Шилкой и Аргунью. Выхватил у конвоира винтовку и застрелился. Я выросла и мечтала отомстить. Я искала его – этого «друга» нашей семьи. Он был уже секретарём обкома партии. Я училась в десятом классе. Продала свои серёжки и поехала в тот областной город, чтобы убить его. Я не успела. Он умер от перепоя. В канаве. Его хоронили в закрытом гробу – так он был ужасен и такая вонь шла от его мерзкого трупа. Тогда я возненавидела Сталина.
И вообще людей… Но я никогда не вижу себя со стороны. Только изнутри…
Они сидели на кухне. Приходили в себя после премьеры и банкета. Они любили эти домашние путешествия в поисках истины. Вдвоём ходили, взявшись за руки, по недоступным для других лесам и вершинам…
Ульяна в этот вечер осталась у него.
Они заснули спокойно и счастливо.
Ему снова приснилось, будто он стоит на краю поля, заросшего сорняками.
Он осторожно, чтобы не разбудить Ульяну, спустил ноги на пол. Прошёл к письменному столу. Включил ноутбук. И записал первые слова-кроки, которые должны были привести его… Куда, он ещё сам не знал…
…За полем река – большая и мутная.
В траве столб с жестяной пластиной «Совхоз «Россия».
Я знал, что Ульяна где-то близко, но не мог найти её…
Кругом, во все стороны, проглядывали такие же дикие, отвыкшие рожать хлеб поля. Длинные строения – брошенные фермы… Скособоченный элеватор… Пепелища… И снова ржавый погнутый указатель «Совхоз «Россия» и стрелка в поле, заросшее снытью.
Далеко-далеко, на краю поля, посвечивала церковь.
Он не заметил, как «я» сменилось на «он». Но имя ещё связывало личностно его с отделившейся от него духовной сущностью.
Платон пошёл к храму напрямик, по полю…
А вышел он на берег реки. И не было здесь ни гор, ни деревни, ни храма. Ни сада её души…
Только стоял лесовоз, на котором они приехали.
Лесовоз запыхтел, наполняя лес сизым дымом. Развернулся и уехал.
Осталась на дороге женщина. Для постороннего взгляда это была просто женщина в модной, спортивно-дорожной, городской одежде, а для Платона она была любимая женщина, его жена… Ульяна…
Но образ её был смутным и изменчивым, как у подростка. В ней что-то неуловимо менялось.
Просёлочная дорога обрывалась перед хутором.
Они были одни в этом безлюдном месте.
Они были гораздо старше своих реальных лет. Они были из будущего.
– Давай отдохнём, – сказала она.
– Устала?
– Немножко…
Платон стоял, вбирая в себя впечатления от этого, недавно скинувшего снег поля, от тёмной, волнистой полосы леса, от этого немыслимого, безлюдного простора.
Ульяна прислушивалась. То, что так волновало Платона, её только пугало. Она робела от этого безлюдья.
– Плачет кто-то, – сказала она. – Слышишь?
– Наверное, коршун. – Он искал в небе коршуна. – Только он умеет так жаловаться на судьбу… Пошли?
– Коршун? – Она тоже поискала коршуна в небе…
– Чувствуешь, какой воздух! Ты дыши, дыши…
Они шли по лесной дороге. И постепенно сон этот и морок превращался в реальную жизнь со своей логикой характеров и деталей…
Высокие муравейники возникали за стволами деревьев.
Платон наклонился над муравейником.
– Знаешь, Уля, если посидеть голышом в муравейнике два часа, то можно помолодеть на двадцать лет? Хочешь, я посижу? Ради тебя.
– Давай лучше я…
– Сначала я! – по-мальчишески смеялся он. – Ты помолодеешь и бросишь меня, пока я буду сидеть в муравейнике…
– Вот если бы ты ради меня поумнел! – улыбнулась она. – Тащимся в эту дикую дичь!.. Кто-то плачет! Неужели не слышишь?
И тут лес расступился. Серая, среди сорных трав, показалась избушка, крытая старым шифером.
…Они прекрасно ладили между собой даже в этих странных обстоятельствах.
Луч электрического фонарика осторожно и любопытно исследовал избу. Лавка, стол, самовар, закопчённое чело печи…
Керосиновая лампа на полке.
Платон взял её. Покачал.
– А керосина нет.
Он увидел на полке изгрызенную мышами свечу. Чиркнул спичкой.
