Он затерялся на среднем плане. И беспокойство овладело Платоном. Его заслонили безликие спины идущих в одном направлении с ним и лица идущих навстречу.
Ему хотелось видеть этого человека. Он уже привязался к нему. Ему небезразлична его судьба. Небезразлично, кого он любит, небезразлично, какие он видит сны и что его мучает днями и ночами. Найдёт ли он себя? Небезразлично.
Похоронный автобус остановился, перекрывая зебру траурной, черной полосой, преграждая путь устремившимся на зелёный пешеходам.
Человек мимоходом бросил взгляд на чёрную, траурную полосу вдоль серого бока автобуса, на мутные окна… Он унесет эти стёкла с собой. Их разобьёт солнечный ветер, и осколки – лица будут жить в его подсознании, чтобы принять участие в массовке, а то и в эпизодах его снов через месяцы и годы. Он их не запомнил, но они запечатлелись. Они пришли на кастинг… Потом будут требовать гонорар – не деньги, нет, немного внимания и тепла. Совсем немного внимания и тепла. Это самая дефицитная, но трудно конвертируемая валюта… в реальной жизни и в его работе – в создании альтернативного бытия. Это пропуск во внутренний мир других людей – зрителей. Лекарство от пандемии одиночества.
Ему нечем платить. Его голова занята другими, реальными людьми, тоже требующими внимания и тепла.
И вдруг – там в автобусе – лицо женщины, знакомое и волнующее.
Он не может вспомнить, кто она.
И потому – снова общий.
Мучительно хотел вспомнить, кто она, и не мог.
И вдруг – Ашхабад в мае… Жужжание кондиционеров… Просмотровые залы… Духота телефонной кабины… Чайчи, колдующий над заваркой… Банкеты и награждения…
Чтобы избавиться от лишнего веса, Ульяна бегала трусцой в Парке.
На последней стометровке она усилила темп бега.
На берегу пруда собиралась толпа. Что-то случилось.
Влекомая неудержимым любопытством, Ульяна заспешила к месту происшествия.
Она была в спортивном костюме и кроссовках.
Лицо раскраснелось от утреннего бега.
Служитель лодочной станции подтаскивал к мосткам лодку. В лодке лежал неживой мужчина. Штаны его были расстегнуты. На щеке застыла капелька крови.
Ульяна вглядывалась в это, ещё сохраняющее живой облик лицо.
Грубая тёмная кожа алкоголика и обжоры.
Уже прибыл милицейский уазик.
Место происшествия оцепили.
Молоденький кривоногий лейтенант поднёс ладонь к козырьку:
– Девушка, отойдите, здесь не положено посторонним…
Дождик кончился. Обыватели складывали яркие зонты, и мир принимал свой серо-зелёный будничный вид.
По липовой аллее удалялась женщина в красном платье и чёрных перчатках до локтей.
Ульяна обогнала её.
Оглянулась.
Женщина – эффектная брюнетка с длинными пышными волосами.
– Вы видели?! Ужас!.. – Ульяна кивнула в сторону лодочной станции.
Женщина пожала плечами:
– Подумаешь! Каждую секунду на Земле кого-то убивают…
– Ещё скажите, что каждый день крокодилы съедают одного человека… – запальчиво возразила Ульяна. – Но я здесь живу! – взволнованно продолжала она. – Это мой Парк. Я люблю его.
– Любите?! А я ненавижу, – сказала незнакомка. – И город ваш ненавижу… И этот ваш Парк Любви… Вы курите?
– В принципе нет… Разве что за компанию… А вы не боитесь гулять здесь? Если так ненавидите всех…
– Боюсь… – Она улыбнулась.
У новой знакомой Ульяны был низкий и красивый голос.
Чем-то они были друг другу симпатичны. Сели на мокрую скамейку, подстелив продуктовые пакеты. Женщина угостила Ульяну сигаретой. Сигарета была длинная, тонкая, настоящая дамская.
Вдали, в конце аллеи, виден был пруд. Движение людей и машин. Мимо них, нарушая все правила движения, проехал микроавтобус.
– Повезли, – сказала Ульяна со знанием дела. – Труповозка.
Женщина коротко посмотрела вслед машине. Отвернулась.
– Чем ты занимаешься? – Она оценила привлекательность Ульяны. – Надеюсь, не проститутка?
– Нет, я работаю в кино.
Женщина хрипло, по-мужски, рассмеялась, глядя вслед труповозке.
– Разве наше кино ещё живо?
Аллея, по которой они шли, упиралась в шумный проспект. Парк кончился.
Женщина села в потрёпанную иномарку.
Ульяна обратила внимание – у иномарки была выразительная вмятина на крыле рядом с фонарём.
Этот Парк Любви, вольный и одичавший, начинался пустым пьедесталом, оставшимся после развенчания какого-то вождя.
Даже теперь, несмотря на лёгкий весенний дождь, пьедестал использовали в качестве стола местные любители выпить – закусить на природе. Размокшие газеты, наброшенные на головы и плечи, некрасиво соперничали с яркими зонтами прогуливающихся горожан. И тут же рядом сидел в позе лотоса ярлык Будды с лицом безмятежного, счастливого олигофрена.
В парке толпились прекрасные липы, подножия их устилали лопухи.
Были пруды и лодочная станция. Но темные аллеи и глухие тропинки уже теснили новые, долговязые дома. Там был памятник Зое Космодемьянской, и рядовому Матросову, и великой балерине Улановой. И ещё один непонятный – два страстно целующихся мужика, по соседству с которыми собирались нетрадиционалы…
А под двухметровым слоем почвы – пепел двухсот тысяч захороненных здесь в блокаду ленинградцев.
Сапожник Хамур, носатый скворец, выглядывал из своей будки.
На жестяной пластинке с грамматическими ошибками сообщалось, что здесь можно делать мелкий ремонт обуви – приладить отлетевший каблук, купить шнурки, приклеить, пришить и так далее…
– Здравствуйте, Хамур. Кроссовка разорвалась. Почините?
– Почему нет! Ты садись, я быстро сделаю.
Руки ремесленника двигались неторопливо, но точно. Ульяна заметила, как ловко он прокалывал дырочки шилом, чтобы наложить шов и восстановить целостность обуви.
Шило было старинное, с деревянной тёмно-коричневой ручкой.
– Хамур, у вас везде глаза и уши…
– Говори прямо. Что хочешь?
– Там… в лодке…
– И это знаю… Мужчина средних лет… На щеке кровь… Штаны расстёгнуты… Знаю…
– Здесь все проходят… Вы всех видите…
– Не всех… В парке ещё десять выходов и пятнадцать дырок в ограде…
– Кто мог убить?
– Дэвочка, мой совет тебе – не лезь в эту грязь… Пусть убивают друг друга, если хотят… Есть мирные люди. Ну, вроде как овцы… А есть волки… И чтобы овечка была цела, ей надо дома сидеть и писать сценарии… про волков…
Ульяна молча натянула кроссовку.
– Сколько я вам должна?
– Для своих бесплатно.
На арке у входа поверх официальной была надпись неформальная – «Парк Любви».
А внизу было строгое предупреждение, что выгуливать собак и въезжать на автотранспорте запрещено. Запрещено также было купаться в пруду в нетрезвом виде…
Сапожник Хамур прощально помахал рукой, вздохнул и продолжил свою работу. Он был пожилой, грузный человек и потому тяжело вздыхал, прилаживая к женскому сапогу отвалившийся каблук. Черты его лица были крупны и благородны, а большие светлые глаза всезнающи. Он был хизбом, представителем небольшого народа, жившего когда-то на Ближнем Востоке, а потом почти полностью уничтоженного соседями. Его предки приехали в этот город больше века назад, спасаясь от тотальной резни, которая время от времени там случается. Теперь хизбы отличаются от местных коренных жителей не столько чертами лица, сколько энергией и темпераментом, выражением глаз и манерой разговора. Ходили слухи, что они равно задабривают и Господа и Сатану, надеясь избежать с ними вражды, а поклоняются павлину. Потому их можно часто видеть в зоопарке у клетки с этой красивой птицей…
…Гасли утренние оранжевые фонари.
Маленькая, серенькая «Ока» ловко маневрировала в потоке уличного транспорта.
Перед глазами Ульяны качалась игрушечная собачка, а рядом с фотографии иронично и ранимо смотрел Виктор Цой.
Город этот чудесным образом соединял в себе стремление императора Петра Великого быть не хуже Европы и желание коммунистов как-то расселить людей, хлынувших сюда из провинции в надежде найти здесь в голодные годы еду, работу и счастье…
Город состоял из старинной части, где был центр, дворцы и соборы, а по окраинам спальные районы, выразившие вкусы и возможности правителей, – сталинские, хрущёвские, брежневские и ельцинские дома, содержавшие в себе общежития и коммунальные квартиры.
У станции метро с амбициозным названием «Космическая» расположился бедный аналог блошиного рынка. На тротуаре на клеёнках и половиках разложены были ножи, вилки, розетки, напильники, старая обувь и различный, необходимый в доме инструмент.
Ульяна выбрала шило, самодельное, с истёртой и замасленной деревянной ручкой… Долго рассматривала его.
– Сколько хотите?
– Пятьдесят.
Ульяна отдала полтинник и спрятала шило в хозяйственную сумку.
Дома она долго плескалась в ванной, а потом позвонила Платону.
– Почему я сегодня не видела тебя в Парке? – спросила она.
