Солнце уже коснулось верхушек дальнего леса, когда я приблизился к условленному месту. Спешился, привязал Уголька к стволу одиноко стоящей возле обочины ёлки и двинулся дальше через поляну, к роще. Та оказалась берёзовой, летом наверняка здесь благодать… шумят кронами белые красавицы, а меж стволами их россыпью алеют капли земляники. Птички небось выводят свои рулады, кузнечики звенят… девушки собирают ягоды и плетут венки…
Но сейчас не время для земляники и всего остального. Сейчас тут в низинах серел нерастаявший снег, чёрные берёзовые ветки тянулись в рыжее пламя заката, валялся повсюду сухой валежник, под ногами пружинили полусгнившие прошлогодние листья. И тишина… если не считать свиста холодного ветра, давящего мягкой ладонью мне в спину.
И никаких признаков князя. По моим расчётам, он должен тут быть с толпой приближённых, с каким-нибудь напуганным соседом-помещиком, которого назначил себе в секунданты, с лекарем… не говоря уже о прислуге. Но тихо, пустынно. Запаздывает? А что, с него станется. Наверняка решил, пусть поручик тут поскучает в одиночестве, понервничает… всегда полезно, когда противник даёт волю нервам.
Нет уж, нервничать я не буду. Но когда князь соизволит всё же появиться, изображу всяческое возмущение. Пусть думает, будто я весь на нервах. Всегда полезно, когда противник так думает.
Я прислонился к толстой старой берёзе, прикрыл глаза. Старший мой сослуживец в полку, капитан Бортников, учил: перед боем нужно «настроиться на пустоту», то есть выкинуть из головы все мысли про то, что было и что будет, все сожаления, опасения, мечтания… «Когда ум твой освободится от лишнего, то сможет отражать происходящее… в точности как зеркало, очищенное от пыли. А тогда и телом твоим управлять он будет сообразно обстановке». За пять лет не раз довелось мне убедиться, насколько же он прав.
Мне представился Николай Аристархович Бортников – коренастый, черноглазый, с острыми скулами: видать, сказалась татарская кровь. Приветливая улыбка: «Ну, за встречу, брат Андрей!» А потом сразу – будто поверх одной карты шлёпнули другую – его ускользающий в сторону взгляд, пальцы, трущие пуговицу мундира. «Пожалуй, Андрей Галактионович, это будет для тебя наилучшим исходом… Подавай прошение на высочайшее имя… Ну, ты же сам всё понимаешь… и прямо сказать, все офицеры тоже так думают». А когда его взгляд всё же на мгновение пересекается с моим – то и не поймёшь, чего в нём больше, жалости или презрения.
Вот тебе и освободил ум от всего лишнего! Вот и превратил его в зеркало! Когда сверху упало на меня что-то тяжёлое и мягкое, я целую секунду по-дурацки хлопал глазами и силился вернуться в действительность. Видимо, этой-то секунды и не хватило, чтобы скинуть с себя нежданный груз, отскочить, выхватить шпагу… А потом уже оказалось поздно.
Они даже связывать меня не стали – просто влепили по затылку длинным и узким мешочком с песком, и когда я пришёл в себя, то обнаружил, что лежу на спине, на ноги мне навалено тяжеленное бревно, и точно такое же – на вытянутых назад руках. Шпага валялась справа шагах в десяти, но даже будь она совсем рядом – под брёвнами я беспомощен, как поросёнок, которому вскоре надлежит стать колбасой.
Эти двое даже лиц не закрывали – плохой, очень плохой признак. Одеты оба по-мужицки: тот, что постарше, – с редкими светлыми волосами, с кривым носом, с маленькими, утопленными глубоко серыми глазами. Тот, что помоложе, – русоволос, борода лопатой, на мочке уха засохшая болячка.
– Очухался, ваше благородие? – хихикнул молодой. – Что глазами-то лупаешь? Удивляешься, где же его светлость? А они слишком заняты, чтобы лично с тобою возиться, господин Полынский. Нас вот попросил тебя встретить, подсобить… Ну и подсобили… Сейчас будет тебе поединок, сейчас супостат твой и появится. Слышь, колёса стучат… скоро уже…
– Кончай языком мести, Архип, – буркнул старший. – Делай что приказано и болтай поменьше.
– А я и делаю, дядька Степан, – возразил младший. – Не боись, их благородие уже никому ничего не расскажет. Сейчас…
Он отошёл в сторонку, пропав из виду, и тотчас появился снова. Положил мне что-то на грудь. Видеть я не мог, но по запаху сразу понял, что это такое. Сырое мясо, слегка тронутое гнильцой.
– Вроде как приманка, ваше благородие, – словоохотливо пояснил Архип. – Чтобы, значит, супостата к вам привлечь. Голодный он, супостат, а тут и мясца-то всего ничего. Фунта два будет… Ему это на один, как говорится, зуб.
– Подъехали, – негромко сказал дядька Степан. – Сейчас приведут.
И впрямь, услышал я тяжёлый перестук колёс, ржание коня, чью-то приглушённую ругань, звон железа. А потом, чуть приподняв голову, смог и увидеть новое действующее лицо.
Медведь показался мне огромным – встав на задние лапы, он башкой мог бы подпирать потолок. Аршина четыре будет. Но сейчас шёл он на четвереньках, не спеша, а справа и слева удерживали его на цепях невзрачные какие-то мужики.
– Ну, всё, благородие, прощевай, – заливисто рассмеялся Архип. – Нам пора, мы своё дело сделали. Сейчас робята зверю цепи-то отстегнут, ошейник сымут, и после поедем мы докладать князю, как ты с супостатом биться будешь. Хошь плюнь в него, хошь дунь, хошь по-немецки ругай, хошь по-французски… А ежели тебя кто и найдёт объеденного, то так и решат: погулять решил господин Полынский, а вот на тебе – мишка невесть откуда взялся. Верёвок на тебе нет, брёвнышки мы потом сымем, значит, получается у нас несчастливый случай. А ты жди, жди супостата, да помни, каково оно – поперёк его светлости переть.
– Всё, хватит! – велел дядька Степан. – Ступай к повозке, а вы, парни, сымайте уже цепи. Да не бойтесь, вы мишке не потребны, он сейчас на вкусный запах поскачет.
И что мне было делать? Никаким заклятьем я воспользоваться не мог и ещё целые сутки не смогу. Дядюшкина предусмотрительность, чтоб его! Вот уж подкузьмил так подкузьмил! Можно, конечно, нырнуть в Сумрак… тень свою я в любом положении вижу. Но если нырну – княжьи люди увидят, как я исчез. Назавтра об этом будет знать весь город, и Дозор наш оскандалится. Впрочем, плевать, жизнь дороже. По всему видно, что подобную штуку злодеи вытворяли не единожды… мишка наверняка тоже обученный, проверенный в деле. Стало быть, знают, что ничего поручику Полынскому не светит. «Абсолютный нуль», – выразился бы учитель арифметики Нил Ильич.
А кстати: что, если на первом слое Сумрака брёвна на мне останутся? Нырять глубже? Да хватит ли у меня сил проникнуть во второй слой? Я и в лучшие времена ходил туда нечасто… всё равно как, донырнув до речного дна, оставаться там, на глубине… выталкивает же вода. Дядюшка небось и до четвёртого слоя ходить может, а Харальд и до пятого, но они-то Иные старые, накопившие изрядно силы… не говоря уж об опыте.
Впрочем, некогда рассуждать – пора действовать. Косолапый супостат подобрался вплотную, ощутимо пахнуло вонью. Маленькие внимательные глазки уставились на меня, грязно-бурая шерсть на загривке вздыбилась. Тварь, похоже, не особо спешила – видимо, понимала, что никуда от неё добыча не уйдёт.
А вот шиш тебе! «Постарайся выжить!» – прошелестел в голове тихий голос. Завет следовало исполнить. Я нашёл – не глазами, а внутренним чутьём – свою тень, начал было уже тянуть на себя… и отпустил.
Потому что прямо над ухом моим – так, во всяком случае, мне показалось – что-то звонко хлопнуло. Медведь взревел, поднялся на дыбы, оскалил пасть – и медленно, невероятно медленно стал заваливаться на спину. Из уха его тугой струёй брызнула тёмная, почти чёрная кровь. Тут же послышались новые хлопки – поверх голов убегающих к тракту дядьки Степана и молодого Архипа. Те двое, что привели медведя, далеко их опередили. Выстрелы следовали один за другим, и я, вместо того чтобы думать о главном, задался совершенно излишним сейчас вопросом: как стрелку удаётся так быстро перезаряжать ружьё? Или их, стрелков, много, и палят они почти одновременно?
Но стрелок всё-таки был один. Несмотря на то что солнце уже завалилось за горизонт и сразу сгустились тени, я очень хорошо разглядел его.
Юноша. Лет, должно быть, семнадцати, рост чуть выше среднего, на загорелом лице заметно выделяются скулы, прямо как у капитана Бортникова. Коротко остриженные чёрные волосы зачёсаны назад, в глазах, похожих на греческие маслины, спокойное дружелюбие.
Одет он был не то чтобы диковинно, но сразу и не поймёшь, простолюдин или из благородного общества. Широкие синие штаны заправлены в короткие, не выше голени, сапоги, покрой тёмно-зелёной куртки странный, отдалённо смахивающий на мундиры фельдъегерей. Голова голая, без шапки. И в руках английский штуцер, оружие точного боя, но уж больно долго заряжаемое.
– Минутку, Андрей Галактионович, – голос, похоже, не слишком давно сломался. – Сейчас освобожу вас от гнёта прискорбных обстоятельств.
И тотчас оба удерживавших меня бревна плавно поднялись в воздух, отлетели саженей на пять и тяжело плюхнулись в груду прошлогодней листвы.
