Как только вовремя исчез во время морской прогулки первый помощник эпарха Константинополя. И кого же должно было назначить на столь высокий пост как не Никифора, который более всех знал и более всех любил город, в котором родился. И кто как не Никифор способен навести порядок в столице и даже… Даже явить чудо!
* * *
– Ну, чего же ты застыл, мой дорогой гость Гелеон. Нет. Все же я буду называть тебя Даутом. Пусть твой ангел-хранитель радуется и пребывает с тобой. Подойди поближе. Взгляни. Думаю, ты хорошо знаком с этим синим демоном. И ценишь его. За кем другим ты бы не решился сунуться туда, где так остр и скор для предателей топор палача. Присмотрись, побеседуй… А я пока определю моего не верного, а может и верного… помощника Семениса. Чтобы тебе не было скучно, писарь прочтет несколько строк.
Даут оглянулся, но уже не увидел новоиспеченного эпарха столицы. Вот он стоял на возвышении у дверей темнице и говорил. Его гость слушал и осторожно ступал вниз по очень высоким и узким ступеням. А когда оказался на каменном полу этой комнаты, более похожей на глубокий колодец, и голос, и сам Никифор растаяли в темноте каменного неба. Лишь несколько несъемных древних бронзовых светильников, сожравших за свое многовековое служение море оливкового масла, да несколько свечей на столе, за которым мелкий чин беспрерывно перемешивал горы свитков.
А посредине этого мрачного колодца, к каменному андреевскому кресту, надежно в два кольца на каждом запястье и щиколотке был прикован огромный человек в странных для восточных земель одеждах. И сама одежда и без сомнения знакомая фигура, и опущенная на грудь голова в огромном и до боли знакомом капюшоне крайне опечалили Даута. Не в силах вымолвить и слово он стал ходить вокруг печального креста, пытаясь вернуть на привычные места разум и силу духа.
Лишь на мгновение остановил начальника османской тайной службы неожиданно громкий и басистый голос писца. Далее Даут слушал и не останавливался. А сам писец, меняя свитки и листы из необходимой в этом случае сицилийской бумаги, привычно, уже в который раз, читал:
– Божье провидение, указавшее верным рабам своим место укрытия черного мага и слуги Сатаны из Западных земель по имени Гудо, более известного на землях Великой Византии как «Синий Шайтан», или «Шайтан-бей», ниспослало на этого еретика и губителя людских душ и тел, великое просветление – раскаяние. В том раскаянии маг[55] Гудо признался, что ведет свой род от противника Моисея, упомянутого в Священном писании мага Мамбрия[56]. Предки мага Гудо принесли из глубин Востока на земли Священной Римской империи еретическое учение известное как манихейство, отрицающее слово Создателя и призывающие к нарушению всех запретов указанных в Ветхом Завете…
– Гудо, мой друг Гудо. Как же так произошло? – тихо произнес Даут, остановившись перед низко опущенным лицом узника. – Почему ты здесь? Как ты мог отдать себя в руки этих коварных и злых людей? Скажи мне. Скажи…
– …Отрицание служения бога и поклонение Сатане, – четко продолжал читать писец, не отрываясь от столь важного дела, – более того – указал, что тот, кого называли Иисус, еврейский Мессия, евреями же и распятый, был дьяволом, справедливо наказанным за вмешательство в дела Эона Иисуса, не рожденного и не умершего. Отсюда и ненависть колдуна Гудо, ибо тот, кто вошел в контакт с дьяволом, ради достижения своих целей и есть колдун, к символу креста. Более тридцати свидетелей указали на то, что видели, как Гудо унес на своих плечах сорванный дьяволом с церкви города Галлиполя крест. Тот крест Гудо передал своему хозяину дьяволу в уплату за помощь сатанинских сил в разрушении стен и домов того же несчастного города Галлиполя. Более сотни свидетелей, не сговариваясь, указали на слова мага и колдуна Гудо. А именно: «Проклинаю этот город и этих людей. Господь или сатана, кто из вас справедливее и поможет мне. Покарайте этот город. Да свершится проклятие палача». Эти свои слова обвиняемый Гудо подтвердил. Ты и сейчас готов подтвердить эти слова, Гудо?!
Громкий окрик писца, казалось, разбудил спящего узника. Тот с трудом поднял голову и несколько раз кивнув, уронил ее опять на грудь.
– Не слышу! – еще громче воскликнул писец.
– Да. Подтверждаю, – едва слышно и едва разборчиво произнес узник.
– Как они смогли сломать тебя, Гудо? Тебя! Знающего все о пытках и палачах. Ты ли это? – в ужасе произнес Даут и резко откинул капюшон с головы человека, прикованного к андреевскому кресту.
Лицо узника опечалило и смутило начальника тайной службы османского правителя. Все та же огромная голова с неприятными и даже отвратными чертами лица. Вот только после жестоких побоев свернут нос и за кровавыми нитками губ нет зубов. А еще… Еще очень тщательно выбрита голова и лицо. Даже брови не забыли снять, как с очень важного преступника. И все это так знакомо и так чуждо Дауту, что в волнении он поспешил опять набросить капюшон на безобразно огромную голову.
– …После разрушения Галлиполя, вынырнув из вод Золотого Рога, этот Гудо первым делом схватил несчастную портовую девку Малисию, и, подняв ее на крышу, раздел и овладел ею. Когда та пришла от ужаса в себя, то увидела, что этот безобразный человек раздвоился и стал двумя демонами, которые вытащили из ее лона ребенка. Но не младенца новорожденного, а мальчика лет пяти. Тот мальчик представлен узнику Гудо и признан им как сын, зачатый от семени дьявола, что находилось на хранении в мужском месте колдуна и мага Гудо. Гудо, ты подтверждаешь свои слова?!
– Да. Подтверждаю, – на этот раз не поднимая головы, признался несчастный.
– Сняв комнатушку у несчастной вдовы Рафиль, страдающей эпилепсией, этот Гудо сделал ее своей женой, после чего она смогла встать с ложа только после ареста постояльца. Не оставляя своих трудов на пользу сатане, его верный слуга с помощью магии и колдовства стал собирать народ, обвораживая его кровью убитых им быков… Ты подтверждаешь это, Гудо?!
– Да, я сын дьявола! Скорее бы и вас и меня забрал домой отец!..
От этих слов Даут отшатнулся. Страшные в своем признании и ужасно тяжелые в произношении слова не оставляли сомнения:
– Они лишили тебя разума, мой друг Гудо!
– Нет, Даут… Нет… – тихо рассмеялся узник, и этот смех прижал уже, казалось, собравшегося телом и духом Даута к каменной стене.
* * *
– Пойдем, Даут, продолжим нашу интересную беседу.
Начальник османской тайной стражи вяло кивнул головой и как послушная собачонка поплелся за широко шагающим по аллеям Большого императорского дворца Никифором.
Как все здесь было знакомо, и как все это ранило сердце. Казалось, еще совсем недавно юнец Гелеон тащил по этой алее вслед своему дядюшке тяжелый сундук вестиария[57]. В любой момент щедрый василевс мог наградить верно исполняющего свой долг слугу империи. Он кивал головой и назначал награду. Тогда дядюшка подзывал Гелеона и открывал заветный сундук хитроумным ключом. Тяжел был когда-то сундучок. Есть ли он сейчас у исполняющего службу вестиария, чьего-то другого дядюшки? Скорее нет, чем да. Все разорено, все в запустении.
И фасады зданий в некоторых местах осыпались штукатуркой, и мрамор колон потускнел, да и деревья и вечно зеленные кусты уже не так зелены.
– А помнишь это место, Даут? На этой поляне у Октагона[58] османы устраивали свои костры и пляски. Тогда наш василевс впервые пригласил их конные отряды участвовать в войнах с врагами империи. В то время как в дворцовом храме должно было совершаться христианское богослужение, османы плясали, пели, выкрикивали непонятными звуками песнопения и гимны своему Мухаммеду. И этим более притягивали толпу к слушанию себя, чем к слушанию божественных евангелий. В этой толпе ты был первым. Что тебя так тянуло к этим варварам? Дикость? А может запах жареной баранины? Или что?
– Лучше спроси, что меня оттолкнуло от двора василевса. А лучше спроси кто, и почему! Но можешь спросить – не жалею ли я? Я тебе отвечу – нет! Покинуть нору хитрых и лживых лисиц, бежать от готовых предать, умертвить и сожрать гиен, ускользнуть из клубка ядовитых змей для того чтобы быть принятым и со временем стать смелым и сильным волком – можно ли об этом сожалеть? Радоваться и радоваться тому, как трепещут перед волками все эти гнусные твари. Уже скоро знамя волков будет развиваться над стенами Константинополя.
Никифор обернулся и прикусил губу. Посвежевшее на ветру лицо его нежданного гостя смутило его. Еще в главных воротах Нумеров эпарх ликовал, наблюдая за тем, как печально и могильно серо обличие османского лазутчика. А теперь… То ли это взбудораживающее чувство всякого, кто оставил за спиной тюремный страх, то ли действительно свежий воздух, то ли предатель Даут сумел так скоро взять себя в руки. Последнее не радовало. Предстояла важнейшая в жизни Никифора беседа.
