В те годы, когда ездил Зиновий Константинович, все помешались на мохере…
— Валя, что ты скажешь на это? Нет колье… — и выражение лица было, как у младенца, который уронил погремушку.
Зиновий Константинович присел возле жены, оперся локтями о колени, безжизненно обвисли белые кисти рук его.
Но Валя не расслабилась, не потянулась к его волосам, чтобы пригладить распавшиеся пряди. Нет — она была настороже. Вот так же он сидел однажды. После первого своего приезда. Откуда же он прибыл тогда? Ах, да! Из Анголы. Они еще по пути где-то останавливались, где-то в Европе… Он втащил в комнату два чемодана, снял с плеча большую спортивную сумку, не спеша, с определенной даже торжественностью прошелся взглядом по стенам, словно искал куда бы повесить сумку, и только потом протянул руки к жене.
— Ну здравствуй, здравствуй, дорогая!
Когда Зиновий Константинович распаковал чемоданы, Валентина обомлела. Она ожидала много, но там было больше, чем она ожидала. Чего только не было в этих кожаных емкостях… Но больше всего там было мохера. Утрамбован он был до твердости книги.
Валя ахнула, забралась на диван и смотрела на чемоданы издали и со страхом. А Зиновий Константинович, вот как сейчас, присел рядом.
— А что, Валюха, — сказал он уставшим голосом, — может, бросить тебе работенку? Это же все нуждается в реализации. Впрочем, с работой, пожалуй, и лучше… Да, с работой, пожалуй, лучше. Шантрапы там у вас шляется…
Валентина не вникала в смысл мужниных слов. Она чувствовала тоскливое одиночество, какое находило на нее в вечерние часы, когда она ожидала мужа; сыро и холодно становилось в комнате, у старого дома была особенность: зимою не держать тепло, в летнюю жару накапливать промозглость. Валя вдруг ясно поняла: с этого вечера жизнь ее пойдет по-другому.
— Тебе придется реализовывать, — ударяя на первое слово, кивнул Зиновий Константинович на разноцветные мотки.
Утром следующего дня он пошел по редакциям газет — преподнести, кому надо, подарки, узнать, можно ли напечатать путевые заметки, и если можно, то какой длины писать.
Домой вернулся он окрыленный. У кого ни спрашивал, где достать мохера на шарф, ему отвечали: чего захотел, да знаешь ли ты, сколько лупят за него спекулянты?! «Неужели нет в магазинах?» — входил в образ наивного человека Зиновий Константинович. На это ему отвечали: ты с ума сошел!
Зиновий Константинович отложил двадцать мотков и сказал жене:
— Предлагай. Говори, сама купила у барыг, да не понадобились. И деньги, говори, нужны. Увидишь, как хапать будут, только треск пойдет. И еще — не уступай, считай, что не частная лавочка. — И пошутил: — Это придаст тебе силы. Психология.
Было невозможно стыдно каждый день носить на работу проклятые мотки. Ну как их предлагать? В областном доме народного творчества все люди тертые, видящие друг друга насквозь. Они, конечно же, все сразу поймут. Но делать было нечего, и в конце концов Валя решилась предложить…
3
— Колье мог взять только свой! Ты меня-а пони-ма-аешь?
Зиновий Константинович резко повернулся к жене, скрипнула под его ногой половица, звякнула в недрах дивана пружина.
— Не-ет! Ты меня понимаешь? — повторил он.
Зиновий Константинович положил ладонь на Валино колено, пошевеливал пальцами, как в молодости, как будто бы заигрывал.
— Вот что, — сказал он, все обдумав. — Нет смысла тратить друг другу нервы, себе же дороже выйдет. Ищи, Валя!
— Никак не соображу, о чем ты? — И не тогда, когда впервые Валя предложила свой товар, а именно сейчас горько пожалела с особой пронзительностью и откровенностью, что она, так успешно окончившая Пензенское хореографическое училище, поддалась на мужнины уговоры и ушла из театра. И сразу же не стало самостоятельности.
— Все-о хорошо понимаешь… Ты хозяйка, ищи! Приду со спектакля, чтобы оно вот здесь лежало, в блюдечке.
— Ты много берешь на себя.
Зиновий Константинович и ухом не повел. Оттолкнувшись от Валиного колена, легко для своего полнеющего мягкого тела вскочил с дивана. И тут же стал насвистывать арию…
Из дома Валя вышла, когда начинало темнеть. Вправо и влево уходили набирающие сумрак переулки. Звезды еще не бросались в глаза, но фонари уже горели; удушливо-пряным духом тянуло с газонов, и перебивал он ядовитый чад машин.
«Только бы застать, только бы застать…» — непрерывно прокручивалось в Валиной голове. Она еще не знала, что будет говорить; все решится на месте; и слова найдутся, все найдется. Только бы застать…
Валентине повезло: подруга была в хорошем настроении. Она только что оторвалась от телевизора, смотрела вторую серию «Семнадцать мгновений весны».
— А ба-а! — обрадовалась она. — Кто к нам пришел. Ну заходи, разуваться не надо. — На подруге был атласный зеленый халат до пола, на груди тонкая цепочка удерживала золотой декоративный крест. — А мы уже думали… — Это подруга о себе во множественном числе. — Сколько, думали, лет, сколько, думали… Погоди, что случилось? Лицо аж пятнами…
Валентина вобрала полную грудь воздуха, похоже, здесь пекли пироги.
— Выручай, — сказала она.
Вот и не понадобились особые слова.
— Что такое? — подруга тоже взволновалась, крест на ее груди прямо-таки заходил ходуном. — Так говори же, не терзай.
— Я пришла за итальянским колье. Я хотела тебя просить… Ну, в общем, мне нужно то колье…
Подруга тут же успокоилась, и крест затих, едва заметно покачиваясь на красивой груди хозяйки. Но лицо подруги подернулось красноватой пеленой. Глаза сощурились.
— Странно, ты говоришь таким тоном, словно ставишь ультиматум. Как Штирлиц.
— Прости, но, понимаешь, мне это колье очень, очень нужно.
— Вот опять «нужно». Что значит — нужно? Ты же продала его?
— Да…
— Значит, прости… Купленные вещи назад не возвращаются. Может, я его продала? Ты же торгуешь, а мне тоже охота торговать. Если у тебя мужик в загранку мотается, то тебе можно, да? Тебе деньги нужны, а другим — нет? Ты получила, сколько оно стоит, так где же у тебя денежки? — Лицо у подруги было злобное, губы расползлись в ядовитой усмешке. Валентина никогда не могла бы подумать, что так быстро и столь разительно может измениться человеческое лицо. А знакомы они лет пять, не меньше.
— Чего же ты молчишь, стыдно, да? — уже тише и снисходительней поинтересовалась подруга. — Да, — спохватилась она, — чего это мы расквакались прямо на пороге. Давай проходи.
Валентина чувствовала, как опустошалась душа, такое ощущение, что ничего ей больше не надо на этой земле. Все какая-то суета… И подруг никого не осталось. И муж не товарищ…
— Я не буду к тебе заходить, — сказала она. — И вообще жалею, что пришла.
Подруга усмехнулась, но промолчала.
— Скажи-ка честно: тебе колье обошлось дороже, чем в комиссионке? — спросила Валентина.
— Да нет, пожалуй, я узнавала.
— Ты очень хотела такое колье?
— О чем разговор, дорогая. Ты же прекрасно знаешь…
— Вот и хорошо. Я пойду.
Подруга, опершись плечом о дверной косяк, смотрела, как Валентина спускалась, звонко стуча каблучками. На лестничной площадке она обернулась и, не в силах сдержать себя, крикнула:
— Ты запомни: ни одной тряпки, ни одного мотка я не продала с рук. Все через комиссионку. А вот твоим колье я и добавляла, чтобы отчитаться перед мужем.
В ДОМЕ ЖИВЕТ ОТЕЦ
Когда умерла мама, отец перестал выпивать. Как отрезало… Он и при ее жизни не злоупотреблял, не шумел, не качался, не терял своего достоинства, хотя исправно отмечал красные числа календаря, а также дни получек. Горькое его увлечение беды в дом не приносило, семейного достатка не подтачивало. И мать и Леонид были слишком погружены в свою работу, и отец, молча сидевший вечером на кухне, словно был отделен от них полосой тумана.
Мать преподавала литературу в педагогическом институте, Леонид читал будущим строителям лекции по сопромату. Мать и сын каждый вечер, наскоро поужинав, продолжали обсуждать дела своих кафедр или же смотрели телевизор.
Отец работал тоже в институте, но в научно-исследовательском, столяром. Чем он там занимался — строгал или пилил, а может, делал табуретки, — поинтересоваться не приходило в голову: слишком далекая отрасль человеческой деятельности.
Но вот мамы не стало, и отец перестал сидеть по вечерам на кухне. Теперь он все больше пропадал в своей комнате, лежал на диване и читал без всякого разбора, что попадет под руку. От этого своего тихого занятия он стал совсем незаметен, как будто надевал шапку-невидимку. И Леониду порой казалось, что он вообще живет один.
Зимний месяц декабрь перевалил за половину, а погода была, словно продолжалась осень. Дожди перемежались снегопадом, набрякшие торопливые хлопья, не ложась на землю, ныряли в грязную жижу, придавая ей дополнительную силу; и деревья покачивал неизменный юго-западный ветер.
