На кухне разговаривали погромче обычного. Леонид прислушался. Голоса, как и книги, проступали все явственней. Старички, кажется, закруглялись. И тут Михаил Кузьмич спросил у отца:
— Я у тебя переночую? Уже одиннадцатый, пока доберешься… А там дома вцепятся. Знаешь, батенька мой, как трясти начнут. Начнут трясти и раскачивать. Мда… Чем надежней семья, тем крепче раскачивают… И дольше…
— Понимаю, — ответил на это отец, и Леониду показалось странным, что он не стал переубеждать приятеля. Будто самого трясут. Всегда ведь жил в свое удовольствие, если на работе задержится — никто дома и не заметит.
— Слушай, Кузьмич, — снова начал отец. — Все хочу спросить: а ты в Карпатах бывал?
— А как же, после госпиталя туда направили бендеровский бандитизм ликвидировать.
— А в Будапеште?
— Освобождал.
— А в Кенигсберге?
— В Кенигсберге, батенька мой, в жуткую историю попал. Могу рассказать…
— Погоди, а в Берлине?
— Спрашиваешь, откуда же мы с тобой в госпиталь попали?
— Кузьмич! — судя по поднявшемуся голосу отца, он приготовил главный вопрос. — Кузьмич, а в Москве ты бывал?
Леонид тоже напрягся, ожидая ответа, он, как это говорится, весь ушел в слух. «Так-так, так-так», — что-то подгоняло внутри.
— Нет, ты знаешь, нет. Вот дела-то, а? Не был в Москве… Все времени не нашлось… Да ты подумай!
Леонид закинул руки за голову, зажмурился. Снова охватила его тревога, самая настоящая жалость к себе, даже в носу защекотало. Так чего же это вы, милые, прошедшие полмира… Так чего же это вы?.. А чего — он и сам не знал. Удивительно ненормальное состояние души…
ТАКСЕНОК
Наконец, к исходу месяца, душа Андрея Ивановича затосковала, все вокруг стало не то чтобы раздражать, а как бы настойчиво подчеркивать — лучшее, что могло быть, уже было и больше не повторится. Стыдно становилось Андрею Ивановичу своих седеющих волос, одиночества, комнатки в коммунальной квартире, умения держаться на людях с достоинством… И тогда он звонил одиннадцатилетнему сыну, который жил на другом конце города.
И сейчас Витя его сразу узнал.
— Папа, здравствуй.
— Здравствуй, маленький. Как живешь?
— Хорошо.
— Учишься?..
— Хорошо.
— Никто не обижает?
— Никто. Папа, а когда ты к нам приедешь?
— Да вот, маленький, выберусь как-нибудь. Только чуть-чуть освобожусь, так и приеду. У тебя фломастеры есть?
— Есть. Ты с мамой поговорить хочешь?
— Ну зачем это с мамой, — мгновенно вскипел Андрей Иванович. — Я же тебе звоню. Мы с тобой…
Но трубку уже выхватила бывшая жена Марина.
— Ты чего это, как я поняла, не приедешь?
— А тебе-то чего!
— Мне? Не обольщайся! Танечка проездом на два дня. Танечку ты не хотел бы увидеть?
Андрей Иванович растерялся: дочка жила в другом городе у бывшей тещи.
— Два дня, говоришь?
— Два. То есть сегодня и завтра. Если хочешь увидеть, то лучше сегодня.
Андрей Иванович стал лихорадочно прикидывать время. Сейчас было утро, за окном шел снег, и видневшаяся улица бела и пустынна. Воскресенье потому что. И столько напланировано на этот несчастный выходной…
Марина его молчание поняла по-своему, наверняка подумала, что он ищет повод увильнуть.
— Танечку ты не узнаешь, такая большая стала… И очень своеобразная. Вся в себе, а это ужасно.
И Андрею Ивановичу показалось, что бывшая жена хихикнула, и он тут же представил ее лицо, как, обнажая роскошные зубы, приподнимается верхняя губа, на которой сразу становится заметным загадочное утолщение, всеми принимаемое за давний шрамик, — и поморщился.
— В семь часов буду, — и непонятно для чего уточнил по-военному: — В девятнадцать ноль-ноль.
Огромен город, в котором жил Андрей Иванович, и ехать ему было с одной окраины на окраину противоположную. Из трамвая он пересаживался в автобус, из автобуса в троллейбус, уйма времени уходила у него всегда на эту поездку. Но и то правда: все-таки это случалось не каждый день и даже не каждую неделю. Много было тому причин. И уставал: работа почище насоса выкачивала силы, и здоровье, как постепенно выяснялось, далеко не железное. Не вскочишь уже и не побежишь… А потом вот еще что: Андрей Иванович, как большинство одиноких мужчин, непоколебимо верил: дети, воспитанные под другой крышей, уже не твои, в их головы не вобьешь свои главные мысли, и дела твоего они не продолжат.
Так и утекало время в песок. Но в какой-то момент вдруг накатывала невозможная тоска, и так тревожно делалось на душе, словно пришла пора подводить итоги, а подводить-то нечего.
И вот в какой-нибудь такой день Андрей Иванович звонил сыну.
На этот раз транспорт складывался на редкость удачно: Андрей Иванович только и успевал добегать до остановок да запрыгивать в салоны; катил Андрей Иванович прямо-таки экспрессом по городу, и все на зеленый свет. Вот и вышло, что приехал он минут на тридцать раньше обещанного. По бетонным плитам, уложенным вместо асфальта, он прошел сквозь густую заросль берез, удивительный клочок дикой, никем не тронутой природы. Проходя здесь, он всегда думал: не тронули только потому, что деревья тесно прижались друг к другу, как это делают люди в минуты смертельной опасности и, бывает, выживают.
Поднялся на четвертый этаж, позвонил. Тишина. Позвонил еще, взглянул на часы — половина седьмого. Черт те что! Знали же, что тащится человек с другого конца города. Могли бы вообще никуда не уходить… Нет, он не будет ждать. Он оставит знак — был, дескать! — и немедленно в обратный путь. Андрей Иванович достал маленькую шоколадку и засунул ее в щель между дверью и косяком. Когда они будут открывать, шоколадка упадет, и не увидеть ее будет никак нельзя.
И на душе наступило деловое спокойствие. Спускался по лестнице он медленно, на площадке второго этажа курил какой-то тип в расстегнутой рубахе и домашних тапочках, и смотрел он на Андрея Ивановича так, словно у него в дипломате краденые вещи.
На улице было тихо, предвечерне торжественно. Солнце ушло на запад, но светлы были еще верхушки березовой рощицы, но между стволов стояла чернильная мгла.
Андрей Иванович поставил дипломат на скамейку. Надо бы, конечно, идти, но он мешкал чего-то. Такая апатия, что и шага ступить не хочется. И тут он услышал: па-па… Обернулся — и увидел: огибая застывшую лужу, шли к нему все трое — Витя впереди, похлопывая по ноге прутиком, следом Марина в каком-то немыслимом манто и отставшая от всех Танечка. Такой маленькой показалась она сразу ему, в красной шапке, в пестрых чулочках, и к груди она прижимала какой-то сверток; Андрей Иванович так и подумал: не иначе запеленутая кукла.
Все он увидел единым взглядом, каждая мелочь тут же запечатлелась в сознании, словно на фотопленке. Больше всего его поразили пестрые вязаные чулочки на ногах дочери. Что-то тревожное было в этой пестроте.
— Папа, здравствуй, — сказал Витя. — А нам подарили таксенка.
Танечка молча положила сверток, и Андрей Иванович увидел продолговатую коричневую голову щенка.
— Он еще маленький и все время скулит, — сказала Танечка.
Разувались в коридоре. Витя, кряхтя, расшнуровывал спортивные ботинки. Он как будто бы еще сильнее поправился с тех пор, пока не видел его Андрей Иванович. Надо… — и животик, как начальник в миниатюре. Марина бросила на журнальный столик диковинный платок, густо прошитый серебряной нитью.
В комнате было зябко, так и шла холодная струя в приоткрытую форточку. Щенок, которого положили на диван, поднял голову и тихонечко заскулил.
— Как поживаем, детки?
— Хорошо, — сказал Витя.
Он уселся за свой стол, придвинул лист бумаги и снял колпачок фломастера.
— Хорошо, — эхом повторила Танечка и склонилась над щенком.
Марина фыркнула и ушла на кухню.
— Я нарисую для бабушки корабль.
— Ага, — кивнула Танечка. — Я передам.
— И подводную лодку.
— А у нас живет снегирь, — сказала Танечка, и Андрей Иванович понял: это относилось к нему.
— А учишься как, маленькая?
— Хорошо. — Она продолжала освобождать щенка от каких-то тряпок. — А Витя плохо, — добавила она, — у него есть двойки и даже кол.
— Это правда, Витя?
— Вроде есть, училка влепила. Но она у нас того… Все равно ее скоро выгонят.
— Как ты говоришь об учительнице, дубина? — возникла на пороге Марина. — Чтобы слышала в последний раз. Ты лучше покажи отцу дневник, порадуй, если ему, конечно, это интересно.
— Почему же нет. Очень интересно.
— А я тоже привезла дневник и тетрадки.
— Вот как? С кого же начнем?
— С меня, с меня, — закричала Танечка, — сейчас только таксенка раздену.
— Хороший таксенок, — сказал Витя. — Умный. Но один жить еще не привык, всю ночь скулил. А знаешь, какой породистый: у него родители настоящие охотничьи таксы. В любую нору запросто залезают.
