за ним гонятся.
— Мне нужна помощь, — шепотом прошу я.
— Где ты? Все еще в первом блоке?
— В третьем, — сощурившись и сжавшись, отвечаю я.
— Какого лешего тебя занесло в третий? Это же противоположная сторона комплекса.
— Я потом расскажу. Мой пропуск здесь не работает. Свет погас.
— Возвращайся через крышу. Найди любую лестницу и поднимайся наверх, пока не попадешь на улицу. Там сориентируешься, куда бежать.
«О нет, только не через крышу», — едва не вою я. Поврежденная лодыжка — память о прошлом забеге по крышам — принимается противно ныть, словно подтверждая мое плохое предчувствие.
— До связи, — бросает напоследок Арт, и его голос растворяется в стуке моих шагов.
В коридоре по-прежнему висит тишина. Что бы Шон не задумал, действуют они с Артом явно далеко от этого места. Я сворачиваю в первый лестничный пролет и несусь наверх, пока ступеньки не кончаются. Лампочек тут нет, поэтому двигаться приходиться на ощупь. Руки машинально тянутся обшаривать стены, и наконец нащупываю ручку.
Хоть бы вышло.
Замок поддается, и дверь открывается. В глазах белеет от яркого света. Я с силой прищуриваюсь, пытаясь сообразить, куда идти. Сердце бьется на пределе, а нервы натянуты так, что прикоснись — и, как струны, лопнут, ведь на плоской крыше посреди бела дня я как муха на ладони.
Я осматриваюсь. Позади меня лес, значит, центральный вход слева. Доберусь до аварийного выхода и спущусь вниз, а потом покину его, как сотрудник лаборатории, решаю я. И снова бегу.
Единственное, что я слышу — мое влажное дыхание и хруст снега под подошвами.
Вдох-выдох.
Холодает. Я стараюсь не думать о том, что пальто осталось внизу.
Я стараюсь не думать вовсе, но невольно погружаюсь в воспоминания, прочитанные и подсмотренные, мои собственные и принадлежащие парням, теперь уже из этой реальности, жестокой и правдивой.
Я вижу отца, взгляд синих глаз которого, серьезный и упрямый, говорит мне, что такое отношение я заслужила.
Он уходит. Мне пять, и я плачу в подушку, но не жалуюсь маме.
Мне двенадцать. Он высаживает меня у женского пансионата и уезжает. Снова.
Мне двадцать один. Я стою перед монитором, разбитая и разрушенная, и не удивительно, но опять вижу лишь его спину.
«Я отдал свой долг».
Вдох-выдох.
Я вижу Тайлера.
Бегущего. Прячущегося. Дерущегося. Запутавшегося тринадцатилетнего мальчишку, стоящего с занесенным ножом.
«Потому что смерть никого не отпускает просто так».
Вдох-выдох.
Я вижу Ника, беспомощно плачущего над гибелью лучшего друга на полу отцовской лаборатории.
«— Ви, я не хочу говорить об этом. Все в прошлом. А прошлое стерто. Зачем ты снова пытаешься воскресить его?
— Потому что прошлое — это часть тебя. А я хочу знать. Тебя.
— Хочешь знать, почему я стал таким ублюдком?»
Вдох-выдох.
И я не хочу этого видеть.
И не хочу знать.
Поэтому бегу быстрее.
Пока крыша не кончается.
Дергаю за ручку.
Захлопываю за собой дверь.
Внутри темно и тихо.
Слишком тихо.
Но это хорошо. Так ведь и должно быть.
Но не успевает в голове промелькнуть последняя фраза, как кто-то прижимает руку к моему рту и грубо толкает в стену. Окружающие предметы расплываются. Последнее, что я замечаю — силуэт мужчины, горящие огнём глаза и дикую улыбку, напоминающую оскал. Я пытаюсь закричать, но стремительно проваливаюсь куда-то.
В место, где тепло.
И солнечно.
Туда, где я не забыла надеть пальто.
Приятная нега растекается по коже. А потом мир опрокидывается.
Я медленно открываю глаза и понимаю, что никакого тепла и солнца тут нет. Кое-как свожу в фокус окружающие предметы.
Вокруг серые бетонные стены. А ещё много света, режущего глаза.
Я пытаюсь пошевелиться, но руки стянуты за спиной. Пол плывет. Последствия транквилизатора дают о себе знать тошнотой и вялостью в ногах.
Первым накатывает осознание, что я попалась. Подвела парней, ведь они ни за что меня не оставят.
Следом приходит страх. За себя, за них, леденящий ужас.
А потом время на секунду замирает, и я будто слетаю с обрыва на огромной скорости. Потому что чувствую его присутствие раньше, чем поднимаю голову. Уже заранее зная, куда смотреть.
Через толстое стекло в соседней комнате точно в такой же позе сидит Ник.
От одного взгляда на палитру красно-фиолетовых гематом на его лице сжимается желудок. Я не могу отлепить взгляд от его заострившихся плеч и коленей, впалых щек и падающей на лицо челки, еще сильнее подчеркивающей худобу. Он поднимает голову, глядя прямо на меня, но не замечает. Даже яростный блеск в его глазах, который невозможно вытравить ни одним известным мне способом, не производит обычного колкого эффекта. Ник устал. И это видно.
Я до боли закусываю щеку, чтобы не дать шанса слезам. За спиной кто-то громко восклицает: — Ну наконец-то бродячая дочь вернулась домой!
Я резко поворачиваю голову, тут же морщась от боли в шее и головокружения.
Волосы цвета беззвездной ночи. Синие глаза с низкими бровями, слегка нахмуренными, будто заранее не одобряют всего, что я могла бы сказать или сделать. И этот командный тон.
Колкий взгляд отца тут же проникает в подсознание, принимаясь ворошить архивы памяти, вытряхивая воспоминания наружу: его рука, крепко сжимает мой локоть; пощечина; сворачивающийся ужом страх от одного лишь увиденного на экране телефона слова "отец".
Его присутствие, как и прежде, заставляет цепенеть, но я прикладываю все силы, чтобы сохранить спокойствие. Я больше не та, что была раньше, поэтому отвечаю:
— А тебе не все равно?
— Меня во многом можно обвинить, но только не в равнодушии, — отвечает полковник. — Особенно по отношению к тебе. Как видишь, даже твой друг здесь. Я старался. Надеюсь, ты рада его видеть?
Я игнорирую вопрос, заранее
