зная, что он риторический. Почувствовав тошноту, хочу вскочить со своего места, сорваться и бежать, но не могу даже рукой пошевелить, потому как она накрепко привязана к стулу. Охранник у меня за спиной предупредительно откашливается.
Отец встает передо мной и заглядывает в глаза.
— Скажи мне, Виола Максфилд, разве оно того стоило? — Он разговаривает со мной, как с маленьким ребенком. Мягко, но в то же время отчитывая. Хочется спрятаться, потому что неизвестно откуда взявшаяся вина вдруг отзывается глухим стыдом. Я снова подвела его, а это самое страшное — не оправдать отцовского доверия. — Ты в очередной раз совершила ошибку, — укоряет отец, и в груди вдруг что-то оживает, что-то спрятанное под самыми тяжёлыми могильными плитами, внезапно воскресшее после этих слов. Память услужливо возвращает прошлое. Возвращает холодный взгляд и острые, жгущие изнутри упреки: «только я знаю, что для тебя лучше», «прекрати заниматься ерундой», «не трать моё время, Виола, оно стоит дороже, чем ты можешь себе позволить», и я думаю, какой же была наивной. Теперь я точно знаю, что такое настоящий страх.
Страшно — понимать, что иллюзии, которые ты так долго строил, окружая ими себя, словно воздушным замком, в миг рушатся, опадая под ноги разбитым доверием. Что твоя жизнь — не более, чем возврат долга.
Страшно — знать, что твой собственный отец использовал тебя, обманул и предал. И готов сделать это снова.
Страшно — глядеть в глаза сидящего напротив. Того, кто, несмотря ни на какие удары, собирает себя по кусочкам, продолжая ухмыляться в лицо противнику.
Страшно — чувствовать, что это конец, и никакие слова тут уже не помогут.
Но, несмотря на ужас, я отвечаю уверенно:
— Теперь я вижу, что совершила только одну ошибку. Стоило сбежать раньше.
Отец качает головой, несколько секунд меня внимательно рассматривая.
— Дело в Нике? — спрашивает он. — Зря ты цепляешься за него, глупая. Ник уже не человек. Он — биологическое оружие. И пока ты считаешь, что между вами нет разницы, с каждым его улучшением вы отдаляетесь друг от друга все сильнее и сильнее.
Сейчас он с тобой, потому то ему этого хочется, но мальчишеская спесь остынет, и что ты будешь делать потом? Ведь если он уйдет, ты никогда его не догонишь.
Будь ты чуть внимательнее, то заметила бы, что Ник никогда не мерзнет, хотя ходит в тонкой куртке, даже когда за окном лежит снег. Обращала ли ты внимание, как быстро на нем заживают раны? А его моторные навыки, его скорость… Он же словно ангел смерти, от которого невозможно уйти. Крыльев разве что не хватает.
От того, как отец восхищается Ником, словно скульптор собственной работой, внутри все завязывается узлом.
— За превосходство, моя дорогая, надо платить. В него вложено такое количество денег и сил, что ему до конца жизни не выбраться из долгов.
На Ника обрушивается очередной удар. Я зажмуриваюсь и опускаю голову, издавая при этом слабый всхлип.
— Его болевой порог не имеет на сегодняшний день равных. В начале эксперимента мы даже подумать не могли, что сможем достичь таких результатов.
Я возвращаю взгляд обратно к стеклу в надежде, что это жуткое представление закончится, но снова отворачиваюсь. Не могу смотреть на то, как на лице Ника после еще одного удара расцветает очередной кровоподтек. Отец рассказывает о нем так, будто это не человек вовсе, а вещь, которую он хочет подороже продать.
— В нем не просто сила, Виола. В нем еще тонны рвущейся на свободу злобы. Поверь мне, именно так выигрываются самые славные бои. И наш еще не окончен. Этот парень — мой билет наверх.
— Поэтому ты решил держать его взаперти? Как и других своих подопытных зверюшек. — Я перевожу взгляд на безымянного солдата, который стоит в стороне со скрещенными на животе руками. Судя по выражению лица, мои слова ему явно не по душе. Вот только мне плевать.
Отец презрительно усмехается.
— Ник кое-что у меня украл, — беспечно отвечает он, и я задаюсь вопросом: наигранно ли его спокойствие? — Методы Коракса сильно отличаются от других правительственных организаций, но они в разы эффективнее. Именно по этой причине никто не должен об этих методах знать, не говоря уже о том, какими проектами занимается Третья лаборатория. Для этого я и нахожусь здесь, Виола. Вся проблема в том, что я создал самый крепкий в мире сейф, а теперь он захлопнулся.
В комнате напротив Ник усаживается поудобнее, разваливаясь на металлическом стуле. Пугающе ухмыляясь, закидывает голову на спинку и прикрывает глаза.
Отец молчит, сложив руки перед собой и глядя, как по ту сторону стекла двое вновь обмениваются репликами, а потом спокойно продолжает: — Каждый допрос он превращает в фарс. Мы сами обучили его этому.
В комнате напротив охранник толкает Ника в бок дубинкой. Он с флегматичной отстраненностью поднимает взгляд и, глядя в упор на своего карателя, растягивается в скалящейся ухмылке, что-то говоря. Допрашивающий его агент недовольно выдыхает и, скривившись, оборачивается в нашу сторону. Глаза Ника тоже скользят к стеклянной поверхности. Он наверняка догадывается, что за ним наблюдают.
— Всё, что есть у него в арсенале, он выплеснет тебе в лицо. Злость, унижение, иронию. Ничего не вызывает в нем страха, трепета или хотя бы малейшего беспокойства. Ему просто на все плевать.
— Оружие, которое было сконструировано хранить молчание, обернулось против его создателя, — злорадствую я. — А как же альтернативные методы, сыворотка правды, например?
Отец смеется. И от этого смеха бегут мурашки.
— Неужели ты думаешь, что у бойцов, на подготовку которых мы потратили столько лет, нет от нее иммунитета? Но, — он поднимает вверх палец, — у каждого из нас есть слабости.
Его синие глаза — мои синие глаза — смотрят в упор, и внутри снова просыпается неконтролируемое чувство тревоги.
— У Ника непростой характер, но он более чем способен управлять им. Я наблюдал за ним с детства и всегда за тем, что он делал, стояла веская причина. Вот и сейчас он просто ждёт того, кто даст ему мотив действовать.
— Серьезно? — Из горла вырывается истеричный смешок, настолько нелепый и театральный в данной ситуации, что я и
