Ветер играет волосами Арины. Прижал золотистые пряди к щекам и губам. Прижал легкий ситцевый сарафан к груди Арины, колышет материю и кажется, будто колышется грудь.
— Ариша, — простонал Симеон и спрятался за банюшку.
Когда Арина пошла с ведрами по воду, он крадучись проскользнул в огород. Из огорода во двор. Со двора в избу.
Голые закопчённые стены. Мохрится в пазах конопатка. Русская печь, два оконца, стол, широкая деревянная кровать под пёстрым лоскутным одеялом. Всё, как в других избах. Но почему-то здесь сильный, плечистый Симеон чувствует себя маленьким, слабым.
Скрипнула наружная дверь. Симеон юркнул в тёмный закуток между стенкой и печкой.
Арина вошла не одна. Чьи-то шаркающие шаги заглушали её легкую поступь.
— Седьмой месяц от Никифора-то ни весточки, ни привета, — вздыхала Арина. — Словно в воде потонул.
— Ишь ты, какие слова говоришь, касатушка. Чёрные слова говоришь. Жив твой Никифор. Жив. О тебе думает и печалится. Весточки посылает, да не доходят они до тебя. Приходи, в субботу, ещё тебе погадаю, — скрипел старческий голос.
— Спасибо, бабушка. Непременно приду. Я только твоим гаданьем теперь и живу,
— Приходи, касатушка, приходи. И непременно под воскресёнье. Под святой день нечисть попрячется, врать-то не будет, а ангелы правду расскажут. Я, моё солнышко, с нечистой силой не знаюсь. Я гадаю по-светлому, по-хорошему, с молитвой гадаю, Другие там на картах, быват, а я, касатушка, никогда, чтоб карты. Нечисть разная картами говорит.
Сгущался сумрак, а голос старухи скрипел и скрипел. И только когда дорожки голодного лунного света дрожащими лентами протянулись от окна к кровати, старуха засобиралась домой. Закряхтела.
— Засиделась я у тебя, Аринушка. Засиделась. Так насыпь ты мне угольков из загнетки. Эко старость-то на меня навалилась. Молодые на покос утречком. Поднимется солнышко, и они литовками бж-жик, бж-жик по божьей траве. А моё старушечье дело хлебца испечь. Так дай угольков-то, Аринушка.
Симеон слышал, как совсем рядом с ним, Арина открыла заслонку русской печки, как сгребала поварешкой в посуду горячие угли и раздувала их. Слабые, красноватые отсветы падали на стены. А когда притухали угли, ещё темней делался мрак, ещё резче, ярче становились. лунные дорожки от окон.
Старуха ушла. Арина закрючила дверь, вздохнула, протяжно. Симеону самое время выйти из-за печки, сказать, что он на войну уезжает, попрощаться по-хорошему и уйти, но робость заставила плотней прижаться к стене.
«Дурак, дурак, — ругал себя Симеон. — Закричит Арина. Соседи услышат. Подожду. Уснёт, тогда nотихоньку раскрючу дверь и выберусь на улку…»
Прислушался: спит? А может и нет. Легкий шорох донесся до него. Он выглянул… Арина стояла посередине избы, заплетала на ночь тугую косу. Руки у неё двигались медленно, — славно ласкали.
Именно такой — тихой, задумчивой, ласковой представлял себе Симеон Арину. И хмельная волна затуманила голову. Не рассуждая, не думая, Симеон шагнул на середину избы. Арина испуганно вскрикнула:
— Кто это? Сёмша?.. Антихрист…
— Не кричи. Только проститься пришёл. Только проститься…
— Уйди.
— Ариша…
— А-а-а…
— Не надо, Ариша. Не надо. Я только проститься. Я ничего не сделаю, ничего…
Симеон протянул вперёд руки. Увидел крепкие полуоткрытые губы и рывком притянул Арину к себе.
…Симеон лежал на спине, закинув руки за голову. Арина, сжавшись в комочек, уткнула лицо в плечо Симеона и плакала. Плакала от того, что уступила ему. Уступила сразу, без борьбы, словно ждала его в эту ночь. И от того, что сейчас не могла на него рассердиться. Хотела — и не могла.
Забытая нежность к Симеону становилась все сильней и сильней. Арина силилась вызвать в памяти образ Никифора и счастливо улыбалась, когда, повернув голову, рядом, на подушке, видела лицо Симеона. Хотела заставить себя оттолкнуть его, убежать, и в то же время плотнее прижималась к Симеону, плакала от сладостного бессилия.
Несколько лет ходил Симеон по пятам за Ариной. Ходил ещё парнем. И Арина не пряталась от него. Но женили Симеона на тихой, богобоязненной Васёне. Смирился Симеон. Замкнулся. Арина вышла замуж за Никифора, батрачившего у Кузьмы Ивановича.
Васёна, умерла вместе с сыном при родах. Год прошёл, как овдовел Симеон, а к другим девкам сердце не лежало. По-прежнему днём и ночью Арина перед глазами. Повсюду он искал её. То появлялся перед ней на уединённой тропе, то неожиданно приходил на пашню, на покос, где была Арина.
Только сейчас поняла Арина, что она всегда ждала этих встреч. И втайне ждала этой ночи.
— Перестань реветь. — Симеон поднялся с постели, с той самой постели, что мнется раз в жизни каждого поколения, в брачную ночь, и стал одеваться. Зевнул, — Дома-то, поди, меня заждались.
Арина обхватила Симеона за плечи, прижалась к его спине. Симеон снял её руки. Оглянулся. Арина стояла на коленях, тянулась к нему. Он видел, как дрожали её полные, крепкие груди. Но сейчас они не вызывали ни трепета, ни желанья.
Симеон нёс к Арине свою тревогу, мечту, стремился к ней, а получилось обычное. Ему было жаль светлых минут, которые он пережил, поджидая Арину возле её дома. Теперь те минуты никогда не вернутся. Он смотрел на её обнажённое трепетное тело и испытывал только жалость к себе, словно его обокрали.
— Милый, желанный… — ласкалась Арина. — Дай нагляжусь на тебя, намилуюсь. Сильный ты, Сёмша, медведушка мой. Обнимаешь — ажно ребрушки все трещат. И сама-то не ведала, не гадала, а выходит, всю жизнь я тебя одного и ждала. Дождалась, соколик ты мой, песня ты моя не пропетая, любовь неизбывная. Твоя я. Твоя. Навеки твоя. Молчишь? Может, не веришь?
Симеон растерялся, закрутил головой. Подмывало крикнуть: «Я на тебя молился, а ты… Как Васёна. Только бесстыжей», но побоялся слез и сказал, отвернувшись:
— Кого там. Знамо, навек. Домой мне надобно. Ты не дави мне шею-то. Слышь, хриплю.
— И хрипи. Задушу. А идти тебе рано, соколик. Зорька ещё не зарится.
— Самое время. Не то суседи увидят, — и стал одеваться.
Арина не знала, чем угодить Симеону. Рубаху подала, портянки помяла, чтоб мягче были, картруз надела и прижавшись щекой к плечу обняла.
— Твоя. Навеки твоя. А ты мой. Мой? Правда ведь мой?
Проводив, долго махала рукой с крыльца. Давно Симеона не стало видно, а Арина махала, махала. Замёрзла босая и не было силы уйти.
…Симеон до рассвета бродил по поскотине. Бродил без цели. Пугал уснувших коров. Рассвет встретил у пруда. Хлюпала вода на плицах мельничного колеса. Хлюпала, пробилась на капли. Капли были такими же розовыми, как вчера на огороде у Арины.
— Арина… Арина… — несколько раз повторил Симеон… Имя звучало по-новому. Буднично. Сухо. Ничего не тревожа. Вспомнив, что сегодня косить, Симеон пошёл домой. Навстречу из проулка вышел солдат. Шинель внакидку. Фуражка армейская. За спиной вещевой мешок. Лицо запылённое, худое, обросшее. Симеон хотел пройти мимо, но что-то показалось знакомым в солдатском лице. Вгляделся.
— Кирька? Кирюха! Неужто ты? — протянул другу руку.
Видно, рад Кирилл неожиданной встрече, а руки не подал. Как-то странно, боком прильнул к Симеону. Голову наклонил и скульнул по-щенячьи. И Симеон заметил — рук-то у Кирюхи нет. У Кирьки? У первого силача на селе!
Люди обступили Кирюху. Высокая, костистая старуха, в чёрном платке пробилась к нему.
— Кирюшенька, родненький, Николая-то нашего давно видал? Пятый месяц весточек нет.
— Видал, бабушка Степанида, — и опустил голову.
— Неужто убит?
Расступился народ. Простоволосая, растрёпанная жена Кирюхи повисла на шее мужа, припала к груди. А Кирилл извернул штопором плечи, откинул назад голову. Колыхнулись и свисли пустые рукава.
— Братцы! Закурить дайте. Душа зашлась, — просил Кирилл.
А где там закурить? Кругом кержаки.
Тут Симеон увидел Арину. Она стояла в стороне и, прижав руки к груди, смотрела то на Кирилла, то на него. Наверно, хотела спросить про Никифора, но только шевелила губами и плотнее прижимала руки к груди.
Симеон повернулся и побежал — от Кирюхи, от войны, от Арины. Возле дома его встретила Ксюша.
— От дяди весточку получили. В избе человек ждёт.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Сысой, как и многие в этом краю, не любил суеты железной дороги и предпочитал ездить на лошадях: кони свои, корм у дороги, а времени не занимать. Времени хватало всегда. Расседлает лошадей у какой-нибудь речушки, рыбёшки половит, сварит ушицу, выспится на свежем воздухе, а утром чуть свет снова в дорогу. И в каждом селе какое-нибудь заделье: где о дёгте с мужиками договорится, где холсты закупит у баб.
На этот раз лошади были чужие — Ваницкого, и время поджимало: надо поспеть в город прежде Устина. Непременно прежде его. Добравшись до станции, Сысой отпустил людей с лошадьми и сел в поезд. Махорочный дым сизыми облаками тек по вагону. Сысой с непривычки кашлял и выбравшись в тамбур, открывал дверь, садился на ступеньки.
