Так. Похоже, нервный творец-провидец решил усыновить непутевого клоуна-трансвестита. То-то веселая семейка получится!
Марк осторожно идет по обросшим кристаллами валунам в воду, все глубже, медленно, с щемящей сердце осторожностью человека, каждую минуту ждущего предательства от собственного тела. Голова его скрывается под водой, неугомонный Фрель плещется где-то рядом, будто бронзовый дельфин… Я отворачиваюсь от воды и принимаюсь расшнуровывать ботинки. Сейчас я сниму эту кошмарную людскую обувь и тоже пойду купаться. Ну и что, что такая вода не принимает людей, выталкивает наверх… Фоморы способны жить и в Мертвом море. Жить и нырять. Вот только в Мертвом море они почему-то не синие, а зеленые, наши несчастные собратья…
Дикий, истошный вопль заставляет меня буквально выпрыгнуть из ботинок и свечой вонзиться в воду, на лету превращая ноги в хвост. Мы с Морком одновременно оказываемся там, где стоит по грудь в воде Фрель, придерживая руками тело, лежащее на волнах, точно на диване. Тело Марка. Его молодое истинное тело, почти исчезнувшее из нашей памяти. Вода подбрасывает его, точно мячик, и тело беспомощно бултыхается. А Фрель держит голову Марка над водой и орет без слов, точно мартовский кот.
— Живой он, живой, — сообщает Морк, дотронувшись до шеи провидца. — Просто без сознания. Сейчас в норму придет.
— А что… почему… как это… он… — икает от ужаса Фрель и тут же сам себя прерывает голосом Легбы. — Ну что, вот и пришли. С первым заложником нас. Барон, какие же мы с тобой дураки…
— Ага, — мрачно отзывается Каррефур. — Два старых идиота. Могли бы и понять, что это ловушка.
— Какая ловушка? О чем ты? — быстро спрашиваю я. Слова «заложник» и «ловушка» сами по себе уже многое дают, но я хочу знать, что происходит! Хочу знать ВСЁ, что происходит!
— Помба Жира забрала душу старика… тьфу, Марка, — скрипит Легба. — Всю целиком, вместе с демоном, одолевшим вашего друга. Поэтому тело и вернулось в прежнее состояние. Эта вода — ее вода. Мы на земле Синьоры Уия. Она открыла счет. В свою пользу.
Глава 5. Кладбище обманов
Йернвид, Йернвид, Железный лес. Как хорошо, что для достижения цели нам не надо бродить на своих двоих по топям-лесам-полям, ночуя где попало и питаясь простым, здоровым подножным кормом. Как хорошо, что все идет не по законам жанра. И в то же время что с нами станется за поворотом — неясно. И даже неясно, какие мы герои — положительные или отрицательные, черт нас дери.
Мы вроде как спасаем мир, разве нет? С другой стороны, может, его и спасать не стоит? Может, он весь заплесневел и слежался, точно стопка старых журналов, упиханных в угол антресоли? Ты вот подошла хоть к одному из своих творений, заглянула ему в глаза, спросила, каково ему здесь живется? Ты захотела узнать, почему созданный тобой мир предал тебя? Почему он принял в свое лоно и вырастил в своем чреве Бога Разочарования, Бога Безмолвия, Бога Отмщения, как некоторые звери растят в себе собственную смерть? Звери не понимают, что детки дозреют до каннибализма, с аппетитом сожрут мамочку и разбегутся, но природа-то знает, как она все устроила. Я и есть природа. Я должна быть умнее, я должна предвидеть последствия. А я не могу. Я — плохой демиург.
Сизые метелки полыни бросают на наши лица кружевную тень. Мы с Нуддом сидим на поле, за которым начинается Утгард, Ётунхейм, страна великанов, пришедших первыми, до богов, до замыслов, до системы. Порождения хаоса и тьмы, непредсказуемые и непонятые, ждут нас там, где обрывается полоска травы и земля падает вниз, в песчаный карьер, огромный, точно провал в памяти. Я не хочу туда идти. И потому сижу, положив голову на плечо Нудду и демонстрируя вселенной самую кислую из своих гримас.
— О чем ты думаешь? — спрашиваю я сына воздуха, чтобы хоть что-то спросить.
— Думаю, зачем Мореход послал с тобой МЕНЯ, — грустно отвечает он.
— Что, разве у него были варианты?
— Один, получше меня, уж точно был. Гвиллион.
— Почему Гвиллион?
— Потому что он — дух упрямства и ярости, самый лучший помощник в битве. А я тебе не помощник. За все время, пока мы здесь, ни разу тебя не уберег, не предупредил, не защитил ни разу. Наоборот, ты защищала и вызволяла меня. Никакого толку от нас, духов радости, когда мир в беде. — Нудд вздыхает. — Мы гораздо нужнее там, где жизнь идет привычным чередом и вязнет оскоминой в зубах. Без нас обыденность убивает, как война…
— Мореход послал тебя со мной, потому что только ты, наверное, поймешь, что со мной не так, — быстро говорю я. — Гвиллиону бы показалось, что у меня и с головой, и с жизнью все в порядке, но я-то знаю, что нет!
— О чем ты? — Нудд озабочен. Он, похоже, в таких вещах не больно-то разбирается. У него дофрейдовское восприятие мира, некогда ему замечать наши кратковременные человеческие заморочки.
— Я совсем не знаю, что такое радость… — тихо говорю я. — Совсем. У меня чересчур мало свободы, чтобы испытывать ощущения, не похожие на оскомину. Я совсем не умею расслабляться. Я привыкла все контролировать и никому не делать поблажек. А чтобы побыть счастливым хотя бы несколько минут, нужно как минимум несколько часов ничего не контролировать. Однажды… — я надолго замолкаю. Нудд терпеливо ждет. — Однажды случилось со мной такое, странное…
Женщины не слишком часто испытывают (и еще реже признают, что испытывают) «одноразовое» желание. Чтобы вот сейчас, сию минуту предаться страсти — всем телом и без единой мысли в голове — и больше никогда, мамой клянусь. Нет уж, надо держать себя в руках, ситуацию тоже надо держать в руках. А если чему и предаваться, то или по любви, или в рамках законного брака, или хотя бы думая о последствиях, как разумный человек. Женщины вообще много думают о последствиях, потому что желают продолжения отношений — они этого желают даже персонажам порнофильма.
Но я помню, как это было, когда он сидел напротив с моей подругой, этот парень, такой красивый, что мне было неловко на него смотреть. Есть мужчины, которых все время хочется разглядывать и трогать руками, как будто ты еще маленькая, а он стоит в витрине, одетый с иголочки и совершенно идеально подходит твоей Барби для вечного женского счастья. И тогда ты начинаешь делать вид, что нет тебе дела до его красоты, стискиваешь под столом пальцы и стараешься говорить об умном, дабы не превратиться в хихикающую идиотку наподобие прочих присутствующих здесь дам.
Через стол от него ко мне текла волна жара, опаляя лицо. Я смотрела на всех, кто сидел слева от мужчины моей подруги, и на тех, кто справа, но только не… А он (я видела боковым зрением, видела, проклиная полезнейшее женское свойство — широту обзора!) пялился на меня без зазрения совести, рассеянно улыбаясь смуглыми губами.
Если бы на столе стояла просто водка, мы бы мирно перепились и мирно продрыхли ночь по полатям. Но хозяева решили выпендриться и намешали коктейлей черт знает из чего, периодически добавляя не то чили, не то иридий — «для остроты». И когда вечеринка закончилась, гости разбрелись по комнатам, то, что произошло через четыре часа, казалось попросту невозможным. А через четыре часа я проснулась, как будто меня кто-то толкнул в плечо. Проснулась и побрела в поисках чего-нибудь, что отвлекло бы меня от мысли: а ведь он все еще здесь, рядом.
Окажись я настолько наивной, чтобы решить: все, пришла моя великая любовь! божий перст указал мне на него и жизнь моя… нет, жызнь моя перевернулась отныне и навсегда! — и то было бы легче. Но я понимала: мучительное желание мое — всего лишь синдром остановленного действия. Коли в детстве тебе не разрешали носить розовое платье с юбкой колоколом, невзирая на жалобно распяленный рот и рекой текущие слезы, может так случиться, что фасон его и цвет навеки останутся в памяти образом рая. И потом, став совершенно непригодной для подобных вольностей, ты знай себе носишь розовые платья с пышными юбками, вызывая непочтительное хихиканье сопляков, годящихся тебе во внуки.
Итак, если я не рухну вместе с этим мужчиной в бездну морального падения, неуместная нравственная стойкость отольется мне стократ. Вечно станет преследовать меня ощущение, что Великая Любовь прошла мимо и жизнь вообще не состоялась.
Вот о чем думала я, шаря на кухне в поисках чистой чашки и гипнотизируя ЕГО через стену: проснись, выйди на кухню! Проснись и выйди ко мне, сюда, у нас осталось только это раннее утро, а может, и его уже не осталось! Мысль о скоротечности утра была такой пронзительной, что напрочь забивала мысли о моем собственном парне, спящем сном младенца в покинутой постели, о его девушке, моей подруге, которая… впрочем, это всё лишнее, потому что не было у меня в тот момент ни возлюбленных, ни друзей, ни знакомых. Ничего не было, даже чистой чашки.
А потом он пришел на кухню, будто услышал. Нет, не будто. Он услышал. Подошел, встал за моей спиной… Молча. И я молчала, ни «здрасьте», ни «хочешь кофе», ни «чего не спишь»… Все было ясным, абсолютно ясным, точно ничем не омраченный рассвет, превративший кухонные занавеси в нежный пожар. Он провел губами по моей шее — от мочки уха вниз, к ключице. А я… я схватила его за руку и повела между книжных шкафов к чулану, неизбежному во всякой квартире пятидесятых годов. У хозяев квартира была правильная: комнаты-пеналы церковной высоты, узкий пролив сдавленного шкафами коридора, а возле прихожей — келейка не то для уединенных молитв, не то для швабр с лыжами.
