А потом он пришел на кухню, будто услышал. Нет, не будто. Он услышал. Подошел, встал за моей спиной… Молча. И я молчала, ни «здрасьте», ни «хочешь кофе», ни «чего не спишь»… Все было ясным, абсолютно ясным, точно ничем не омраченный рассвет, превративший кухонные занавеси в нежный пожар. Он провел губами по моей шее — от мочки уха вниз, к ключице. А я… я схватила его за руку и повела между книжных шкафов к чулану, неизбежному во всякой квартире пятидесятых годов. У хозяев квартира была правильная: комнаты-пеналы церковной высоты, узкий пролив сдавленного шкафами коридора, а возле прихожей — келейка не то для уединенных молитв, не то для швабр с лыжами.
В чулане стоял единственный стул, хромой инвалид с подвязанной больной ножкой. Я усадила объект развратных действий на колченогую мебель и, шипя от нетерпения, принялась стаскивать с себя трусы. Эти несколько минут возни с одеждой в тесном, темном пространстве, пропахшем пылью и близостью катастрофы, остались у меня в памяти во всех подробностях. Не то, что сами… развратные действия.
Помню, как я сидела у него на коленях, ритмично двигаясь вверх-вниз, вверх-вниз, как его небритая щека задевала мой сосок, а рука поддерживала мою спину. На кухне кофеварка билась мелкой дрожью, словно в ознобе, постукивая кофейником о подставку, в ванне клепсидрой капал кран. Я закрыла глаза, чтобы не смотреть ему в лицо, чтобы не отвлекаться на размышления об уходящем времени и вечном раскаянии, а только слушать собственное тело и не сбиваться с ритма, с тамтамов, рокочущих у меня в крови, вверх-вниз, вверх-вниз. И чтобы навсегда запомнить руку на своей спине, щеку на груди, узкие бедра между моими коленями. Больше ничего такого со мной не будет. Никогда. Уж я постараюсь, чтобы не было. Уж я проконтролирую.
Мне кажется, прошло не больше пятнадцати минут между тем, как его губы коснулись моей шеи, и нашей первой (и последней) чашкой кофе. Кофеварка сразу успокоилась, едва мы вернулись в кухню, точно боялась, что нас застукают. А так — мы вернулись непойманными, все хорошо, молодцы детки, вот вам ваш утренний кофе. Мы сидели и чинно таращились — каждый в свою чашку. Обоим было ясно, что продолжения не будет.
Впрочем, у таких историй никогда не бывает продолжения. И если завести роман по следам бурного чуланного секса, все равно not to be continued. Это пятнадцатиминутная история без начала и конца — словно порноролик, только с чувствами. Чувство — это остановленное действие, говорит психология. Остановка создает напряжение, которое слабеет, когда мы действуем. Мы ищем продолжения, усердно действуем, а напряжение слабеет, чувства ветшают и искра давно перестала проскакивать между нашими сомкнутыми пальцами.
Но воспоминание о счастье остается, вечно тая на языке горечью сожаления.
Нудд слушает мою историю и улыбается. Не снисходительно, а скорее рассеянно. Тоже, кажется, что-то вспомнил. Наверняка у бессмертных — свои причины сожалеть о несбывшемся.
Все, хватит воспоминаний. Идем в Утгард.
* * *
Она лежит рядом и смотрит на меня, словно кошка, пришедшая к хозяину в постель, только что не мурлычет. У Синьоры Уия высокий, гладкий, оттенка липового меда лоб, обрамленный, будто шапкой черной кофейной пены, ворохом невозможно густых и непослушных волос. Такими же глазами смотрела на мужа-маньяка Шехерезада: карие, в форме лука тетивой вверх, с легким гранатовым огоньком в самой сердцевине, в опахалах ресниц, тенью накрывающих «плывущее в зрачке, как в роднике»[46]. Рот, великоватый для небольшого круглого лица с высокими скулами, приоткрыт и зубы влажно мерцают в глубине. Все ее тело, от маленькой пышноволосой головы, посаженной на круглую крепкую шейку, до изящных ступней с пальцами овальными, словно виноградины, словно состоит из желтоватых плодов, только что сорванных и не до конца созревших, чуть кисловатых и крепких — персиков, абрикосов, маленьких круглых дынь. Все оттенки янтаря и меда струят свет по ее коже.
А я, бестелесный и беспомощный, смотрю на нее и думаю: как быстро привыкаешь к тому, что открывается при взгляде на человеческое лицо! Сколько раз я читал, что мелкие зубы, тонкие губы или круглые глаза рассказывают о натуре человека, но никогда в это не верил. Разве части лица или тела ДЕЙСТВИТЕЛЬНО могут служить свидетельством мелочности, ханжества или наивности? Каким образом? Отчего обладатель узкого рта непременно должен быть холодным и расчетливым человеком? Что, холодность и расчетливость помещаются во рту — и нигде больше? Но сейчас, глядя на Синьору Уия, понимаешь: она именно такая, какой кажется. Изнеженная, жестокая, сластолюбивая и властолюбивая.
Хорошо, что божественной проницательности в ней ни на грош. Слишком уж занята собой.
— Как ты себя чувствуешь, красавчик? — томно интересуется она.
— Парализованным я себя чувствую. — Голос мой звучит так, словно у меня уши заложены. Я не слышу, как произнес эту фразу, громко или тихо, угрожающе или обиженно. Я не слышу себя, не вижу и не ощущаю. Так вот, значит, каково это — быть духом. Крайне неудобно, надо сказать. Неудивительно, что духи постоянно ищут, в кого бы вселиться.
— Это ненадолго. Вот придут твои друзья, принесут с собой твое тело, вы соединитесь — и все наладится! — посмеивается Синьора.
— А зачем вообще надо было меня от тела отделять? — пытаюсь выведать я.
— Так тебе все и расскажи! Впрочем… — она ненадолго задумывается. — Вреда не будет. Если твоя душа побудет у меня, твои спутники будут покладистыми и милыми. Знаешь, это очень трудно — заставить человека быть милым за самое скромное вознаграждение! Обычно люди стараются не быть милыми, пока не получат того, о чем просят. Кстати, просят они того, что, по большей части, им совершенно не требуются.
— То есть люди сами не знают, чего хотят? — уточняю я.
— Конечно, не знают! — убежденно кивает Синьора Уия. — Поэтому вас нужно деликатно направлять, чтоб вы не заблудились в дебрях собственных желаний.
— Например, отнять что-нибудь важное, а потом вернуть на условиях, что ты получишь назад свое драгоценное имущество, если будешь милым…
— Правильно, правильно, — горлицей воркует Синьора.
— А чего нужно ТЕБЕ, Синьора? — напрямик спрашиваю я.
— Как что? — распахивает глаза она. — Мне нужны интервенты!
— Интервенты? Ты задумала интервенцию?
— Задумала! — хвастается Синьора. — Это очень трудно — задумать что-то такое, чего от тебя никак не ждали. Ужасная штука — сомнение в себе! И как вы, люди, с ней живете? Когда я поймала себя на том, что мне хочется обратиться за советом — хоть к кому-нибудь, хоть к самому Легбе…
— Послушай, Помба Жира, — сбрасываю маски я, — зачем тебе вся эта канитель? Ты ведь одна из самых свободных женщин на земле… была. У тебя такая власть, какой ни одна королева, ни одна богиня не обладает — власть без ответственности. И ты хочешь ее променять на глупые политические игры? Чтобы что? Сидеть на троне, принимать послов, подписывать указы, проверять надои и поступления налогов?
Синьора Уия — точнее, лоа по имени Помба Жира — надменно молчит. Не царское это дело — обсуждать издержки своей профессии с простым людом. Но простой люд имеет дурную привычку обсуждать всех и вся. А уж правителей — в первую очередь. Придется и Синьоре, и вселившемуся в нее лоа потерпеть мои домыслы.
— Я так понимаю, ты зачем-то влезла в геополитику самого дурного толка. Пытаешься присвоить себе власть над миром… Ну зачем тебе власть над миром, если ты и так ее имеешь? Над каждым из нас ты властвуешь всю жизнь.
— Это, по-твоему, власть? — вскипает Уия. — Десять минут в день! Пять минут в неделю! Три минуты в месяц! Полторы в год! А потом десятилетиями — вообще пустота! Ваши тела только и ждут, чтоб от меня отказаться, вытеснить из списка насущного в раздел «Когда-нибудь потом, если обломится»! И ведь ничего не помогает, — неожиданно успокоившись, продолжает она. — Я делаю все, чтобы присутствовать хотя бы в мыслях человека. Чтобы он поверял мной свои успехи, чтобы он думал обо мне почаще, чтобы он верил: лучшие мгновения в жизни дарю ему я, дух секса. Я делаю так, что сама вселенная всеми своими иерихонскими трубами орет человечеству в уши: секс — высшее достижение любой жизни! Чем больше, тем лучше, чем лучше, тем круче, чем круче, тем естественней… Но вы, люди, такие недоверчивые существа! Вам мало мнения вселенной, вам мало мнения большинства, вам подавай объяснения, почему каким-то чудикам меня мало. А за все лучшие моменты вашей жизни, сотворенные МНОЙ, вы возносите хвалу богам плодородия, богам любви или богам здоровья.
Понятно. Божество, которое обидели. Отняли законные кубометры фимиама, а также недодали лавровых венков и упитанных тельцов. Бог мужского пола ругался бы и ныл в кулуарах, а женщина божественного происхождения решила пойти и взять то, что ей причитается.