— Послушай… — у меня небольшой опыт в деле увещевания богинь, но разве в таком деле бывает достаточно опыта? — Люди пытаются измениться, пытаются, но не могут же они переделать себя так быстро, как тебе хочется. Это даже странно — благодарить за удачный секс нечто извне, а не пыжиться от гордости: ай да я!
— Ну хоть мне-то ты не ври, а! — ехидничает Синьора. — Если ПЕРЕД соитием можно молиться чему-то извне, то и ПОСЛЕ можно поблагодарить его же. Я ведь постоянно слышу мольбы: хоть бы показать себя обалденным сексуальным партнером, хоть бы все прошло хорошо, хоть бы не опозориться, если уж большего не дано… А ваши идиотские попытки привязать себя за член к морали? Чем дольше спишь с одной женщиной, тем лучше у тебя с ней получается, тем больше вы раскрываете ее и свое тело, тем тоньше чувствуете друг друга, ля-ля-ля! От лени это, я так скажу, от лени! Вам всегда было лень исполнять мои требования. То погода плохая, никуда идти неохота, то еще прошлую телку не забыл, то все они корыстолюбивые суки, то о душе пора подумать. И вот вы десятилетиями вылеживаетесь возле давно надоевших тел, думая больше о своих жалких долгах, чем обо мне, которая наполняет огнем ваши чресла и смыслом — вашу жизнь, потому что ни другой жизни, ни другого смысла вы, люди, не дождетесь.
— Дождемся! — рассвирепел я. — Тем более, что ты, похоже, решила сменить профессию. Стать владычицей морскою… тьфу, земною! А как станешь, так и забудешь про свою, гм, первую должность. Потому как для владыки секс — еще одна работа. Или еще одна засада, что, впрочем, одно и то же! Начнут тебя донимать заботы и фавориты — и разлетятся твои идеи насчет сексуализации вселенной белыми голубями! А человечество в полном составе перейдет на партеногенез[47]. Мы, мужики, скоро вымрем — и адью! Ты будешь слишком занята, чтобы это заметить. Полный мир счастливых амбициозных баб — вот к чему ты идешь. Счастливого пути!
— А ты, — удивленно произнесла Синьора, оглядывая меня с ног до головы, — не так примитивен, как кажешься. Будь я человеком, так бы все и вышло. Да вот только я — не человек. Я могу быть повсюду и следить за всем, оставаясь собой. Я — богиня. А мы, боги, когда завоевываем мир, меняем его, а не себя. Вот так-то! — и она насмешливо щелкает пальцами у меня перед носом.
Да. Похоже, этот мир влип.
* * *
Легба открыл нам путь — и сразу стало ясно, что задумала Синьора.
Чтобы попасть в ее город-дворец Тентакао[48], нам придется пройти сквозь воды Мертвого моря. Женщина по имени Уия живет на острове Корасон[49], другого пути к ней нет.
Мертвое море разделит нас. Мы ступим на берег Корасона в разное время. Каменная громада Гвиллиона медленно пройдет по дну. Я и Морк постараемся как можно быстрее пересечь этот крепкий рассол вплавь. Мулиартех, приняв обличье могучего морского змея, медленно и осторожно перевезет на себе Фреля и Марка. Но как бы то ни было, воды Мертвого моря заберут нашу силу, отфильтруют ее из наших тел и унесут вдаль, к скалам Корасона, перерастающим в башни Тентакао. И мы окажемся во власти врага, разобщенные и ослабевшие.
Умна Синьора Уия, она играет наверняка! Потому что на мили и мили вокруг — ни единого деревца, чтобы построить плот. А зачем нам плот?
— Мореход! — кричу я, подняв лицо к небу. — Мореход! Почему тебя никогда нет, когда ты нужен?
— Почему нет? Вот он я! — довольно ухмыляется наш спаситель и поводырь во всех здешних водах. Он стоит на палубе, держась за леер, расставив ноги в сапогах с отворотами, в пижонских таких сапогах, потому что по жаре лучше всего ходить по палубе босиком. — Прошу на борт!
И мы цепочкой скучающих пляжных мажоров всходим на борт. Последним поднимается Гвиллион, неся на могучих руках тело Марка, безжизненное и бледное, точно снятое с креста.
Ожидание пахнет адом. Нет, это море пахнет серой. Воображение тщится нарисовать то, что нас ждет. Викторианский бордель, разноцветные женские тела в зашнурованных корсетах и длинных панталончиках с оборочками? БДСМ-клуб с плетьми, ошейниками, зажимами, в маслянистом блеске черного латекса? Версальские сады с хихикающими нимфами в растрепанных куафюрах? Жалобно причитающие японские школьницы с жадными глазами? Нет во мне горячего детского азарта, чтобы предвкушать посещение этих садов. Сексуальные фантазии, оставшись без хозяина, сулят не наслаждение, а смерть. Унизительную, мучительную, грязную смерть. Ею пахло море за бортом, ею пах надвигающийся берег, окружающий мир вонял ею до самого неба.
И у причала нас встретила она. Смерть. Это не мы нашли Синьору, это Синьора нашла нас.
Черное платье, обнимавшее медовые телеса, подчеркивало и недоступность, и доступность ее — все разом. Синьора была свободна и в вечном поиске, как вдова, и, как вдова, неприкосновенна и ограждена от вольностей. А вокруг расстилалось кладбище. Огромное, с одной стороны древнее камня, все в растрескавшихся саркофагах со стертыми надписями, с другой — модерновое, с новомодными памятниками и блистающими свежей позолотой «Любимому…», «Любимой…». Плиты покрывали все обозримое пространство острова. Может, обещанный Легбой город-дворец соблазнов Тентакао и находился где-то поблизости, но не так, чтобы очень близко.
— Смотри, девочка, — таинственно шепчет мне Синьора, — вот они все, наши возлюбленные, лежат тесными рядами, словно погибшее воинство. Это мы их убили. Убили тем, что не захотели их. Убили и уложили здесь, чтобы легче было плакать по ним и гордиться собой…
Мы вдвоем. Моих спутников с нами нет. Синьора Уия с каждым разговаривает наедине. Говорит им об убитых отказом возлюбленных, о мертвых любовях, которые так хороши, когда мертвы, когда можно больше не замечать, что вы не подходите друг другу — телом, умом, всей жизнью своей не подходите. Когда можно сесть на нагретый камень с четным числом роз в руке, обнять себя за колени, закрыть глаза и вспоминать преображенные фантазиями часы, дни, годы. Когда можно вылепить из уже не существующего человека образ, который впишется в твой мир, как влитой, подарит все, чего недодал, принесет все жертвы, о которых и слышать не хотел, пока был телесным, неудобным, живым.
Любовь моя, ты наконец-то понял меня! Ты наконец-то согласился со мной! С моей кошкой, мамой, работой, с моим прошлым, настоящим и будущим, с моими грехами, со всей моей странной душой, которая не давала нам обоим покоя, пока ты не завладел ею безраздельно… Теперь тебя нет — и нам так легко вместе.
А ведь могло быть иначе, если бы я не убила тебя. Если бы между нашими судьбами я построила мост из своего тела. И по этому мосту вела бы тебя в свой мир, вела, через анатомический жар, через синхронные движения тел, через сбитое дыхание, через сумятицу бессмысленных вскриков и острых вспышек гнева и жалости, вплетенных в шелковую сеть желания. Я отдам все, что угодно, лишь бы иметь возможность выстроить этот мост, отдам все, что у меня есть на душе и за душой…
— Не путай меня, Помба Жира, — пересохшими губами произношу я. — Мой возлюбленный не умер, и мосты мы еще наведем — по эту сторону надгробья. Ты ошиблась, хитрый слепой суккуб. Если не умеешь смотреть, принюхайся. Я не человек и я не умру. Мы не умеем умирать. Поэтому самая верная приманка для человека — вечная любовь после смерти — для меня ничего не значит.
Звучит шипение и хлопок (с таким, наверное, шаровая молния втягивается в электропроводку, отсрочивая твою неминуемую гибель) — и я уже стою у причала рядом с Морком, Мулиартех, Фрелем и Гвиллионом, обремененным телом Марка. У всех ошарашенный вид — кроме Мулиартех. Она насмешливо улыбается, а сквозь ее человеческое лицо еще просматриваются, тускнея, лицевые кости змеиной морды.
Видимо, то была проверка. Проверка на человечность. Перед лицом вечной любви бессмертные (или практически бессмертные) существа холоднее камня и равнодушней моря. Они-то знают, каков путь вечной любви — от рождения до заката, от сотворения в сердце человеческом и до гробовой доски, если претворяется в плоть небывалая любовь, для которой земная жизнь не слишком длинна. Знают, что такое похоронить — и пережить, и перемолчать, и вернуться для новой любви. Бессмертные существа как никто понимают смысл выражения «круги своя». Им не дано стоять на коленях, уперевшись лбом в раскаленный бок саркофага, на крышке которого истощенным манекеном почивает мраморное подобие их любви и нетерпеливо повторять «Ну когда же, когда?» Никогда — и значит, придется жить дальше. Жизнь — все, что у нас есть.
Помба Жира озирает нашу компанию без прежней самодовольной улыбки. Теперь на лице ее недоумение. Гости ее — ужасные пришельцы из враждебных стихий, и даже единственное смертное тело содержит опасных насельников-лоа. Выходит, что в руках у нее — только Марк. И тот не вполне человек, если приглядеться.
