— Молчать! — взревел Гусев. — Ваше дело — катать. Гильза стынет.
Но Сулима махнул рукой на стан.
— Ничего, хай пропадает. Одной гильзы не жалко, бо тут разговор будет про тысячи гильз. Нам давайте работать по нашей силе. Тогда побачите, сколько гильз прокатаем. А то противно стало работать. Тьфу! Що мы — хуже всех, чи що? Давай, Сашко, нажмем, — обернулся он к Гнатюку. — Надоело танцевать на месте.
Глава двенадцатая
Собираясь в воскресенье в клуб, Марийка несколько раз ловила себя на мысли, что ждет встречи с Михо. Ей хотелось видеть Михо, и в то же время что-то настораживало ее.
Что может быть общего между ними? Он человек без определенных занятий, без знаний, кочующий с цыганским табором, далекий от ее жизни, от ее интересов.
Но ее тянуло к Михо. Что именно? Она задавала себе этот вопрос, но ясного ответа не находила. Он красивый, сильный, она заметила, как смотрели на них девчата в клубе. Ну и что с того, мало ли красивых парней на свете!
Михо был сильный. Такая в нем была сила, что, кажется, прикажи ему разворотить шлаковую гору, что годами стоит, как гранитная скала, и он разворотит ее. А рядом с Марийкой он такой мягкий, покорный. И ей была приятна мысль, что это она вызывает в нем такую покорность. «Что захочу — то и сделает, так и написано у него в глазах: прикажите что-нибудь, и я сделаю». Она видела, как он ловит каждое ее слово, с каким старанием подавляет привычки и наклонности, рожденные в дикой обстановке табора. «Он, кажется, влюблен в меня, — подумала Марийка с тревогой. — Надо бы осторожнее, а то мало ли что может надумать, парень горячий». Потом вспомнила, как теряется Михо, стоит ей только взглянуть на него. «Пусть себе влюбляется, я всегда сумею остановить его».
При всей покорности Михо она видела в нем человека с очень сильным характером, чувствовала в нем огромную дремлющую силу, незаурядные способности, которые до сих пор никто не разбудил.
Однажды они разговорились о книгах, об образовании, и Марийка, между прочим сказала, что охотно помогла бы Михо подготовиться в вечернюю рабочую школу.
Михо обрадовался, но тут же приуныл.
— А долго в той школе учиться? — спросил он.
— Учиться надо несколько лет, по вечерам. Но ничего, вы не пугайтесь, наши ребята работают и учатся. Вот Саша Гнатюк уже закончил школу, а теперь поступил на заочное отделение института. Это вначале кажется, что долго, а годы быстро пробегут, даже не заметите.
Михо отрицательно покачал головой.
— Нет, то не для меня.
— Почему не для вас? Вы только возьмитесь как следует, и дело быстро пойдет.
— Может, и пошло б, только мне от того дела уходить скоро… Мы ж тут не будем все время стоять. Как весна придет, так и снимется табор. А школа ж за табором не пойдет.
Марийка с досадой прикусила губу.
— Знаете что, Михо? — сказала она, подумав. — О школе, может быть, и в самом деле говорить рано. Но за зиму вы можете многое выучить, я вам помогу. А там видно будет.
Михо с жадностью набросился на учебники, которые Марийка дала ему, словно боялся, что уже не успеет теперь наверстать то, что упустил.
Занимались по вечерам в клубе, чаще всего в комнате литературного кружка, который последнее время не собирался из-за болезни руководителя. Комната была небольшая, но уютная. Посредине стоял длинный стол, покрытый темнокрасной плюшевой скатертью. По обе стороны — легкие венские стулья. На стенах были развешаны портреты писателей. Ожидая Марийку, Михо с интересом, до мельчайших подробностей, изучал лицо каждого, но чаще всего останавливался у портрета Пушкина, особенно после того, как по совету Марийки прочитал поэму «Цыганы». Задумавшись, он иногда представлял себе, что так же, как Алеко, приходит Марийка и соглашается пойти с ним, Михо, куда пойдет табор.
«Значит, может такое быть, что ради любви оседлый человек приходит в цыганский табор и кочует с любимым!» И только успеет возникнуть эта мысль, как Михо тут же с тревогой оглядывается: не пришла ли Марийка, — словно она могла подслушать его думы. Разве можно представить себе Марийку в таборе? Он поспешно отходил от портрета, точно сердясь на Пушкина за то, что он мог вызвать такие мысли.
Марийка приходила сюда часам к семи и занималась с Михо два — два с половиной часа. Он легко усваивал знания, хотя подчас нуждался в объяснении элементарных вещей, известных каждому ребенку. Поселковые ребята жили в том же мире, о котором говорилось в учебниках. А Михо часто надо было объяснять самое простое и понятное.
Как-то Марийка предложила ему разобрать одну фразу по членам предложения. Михо прочитал фразу: «Возвратившись из санатория, Дмитрий приступил снова к работе», — быстро и правильно разобрал ее, но вдруг спросил:
— А что такое санаторий?
Марийка объяснила и, видя, что Михо стало неловко, сказала:
— Вы не смущайтесь, Михо. Стыдно не тогда, когда не знаешь, а когда не хочешь учиться.
— Вам, наверное, неинтересно со мной, — печально сказал Михо.
Марийке стало жаль его.
— И совсем не так, — ответила Марийка. — Было бы неинтересно, не ходила б сюда. Никто же меня не заставляет. Когда я вам что-нибудь объясняю, я и сама иначе на все гляжу, будто впервые вижу. И это очень интересно. Правда, интересно! А то получается, что многого не замечаешь, примелькалось. А теперь я вроде вашими глазами на жизнь смотрю.
— А я вроде вашими стал смотреть, — уже веселее сказал Михо. — Кто что сделает и я сам что делаю — всегда думаю: а что Мария Степановна подумает?
— Сколько раз я просила не называть меня Марией Степановной, — с досадой прервала его Марийка.
— Та то я так, Мария Степ… та нет, больше не буду, — каялся Михо. — Только трудно звать Марийкой, даже выговаривать трудно…
— Почему трудно? Марийка — и все.
— То ж такое хорошее слово, что и сказать жалко, — пытался объяснить Михо.
Марийку не меньше, чем самого Михо, смущали такие разговоры.
Иногда прибегала Катя Радько. И сразу становилось шумно в тихой комнате.
— Опять коптите над книжками! Вы так жизнь провороните. Пошли бы лучше погулять. Снежок идет, прямо красота. Большие хлопья — такие, будто с неба кто-то перья разбрасывает.
— И выдумает же, хохотуха! — смеясь, откликнулась Марийка. — Ну, не мешай, нам заниматься нужно.
— Книжки не убегут, а снег перестанет идти, — Катя отодвинула рукой учебник. — Ты слушай лучше, что я тебе расскажу. А ты отвернись, Михо, это тебя не касается.
Она тут же забыла о присутствии Михо и выложила Марийке свои девичьи секреты:
— Я его спрашиваю: «Так кто тебе больше всех нравится?» А он, знаешь, что ответил мне? «Ты», — говорит. Я думала, что он скажет: «Таня». А он отвечает: «Ты». Я, значит. Я старалась для Тани; думаю, скажет он: «Таня мне больше всех нравится», — ну я ему тут: «И она тебя тоже любит». И, может, у них на лад пойдет. Уж так она его любит! А он мне говорит: «Ты». А зачем он мне нужен? Он мне совсем не нравится.
— Чужое счастье устроить хочешь, — заметила Марийка, — а свое никак не устроишь.
— Ну и ладно, подумаешь — «счастье»! — Катя презрительно поджала губы. — Не вижу я никакого счастья в этой любви. Если хочешь знать, так сейчас настоящей любви и нет вовсе, а так, баловство одно.
— Как это нет? — возмутилась Марийка.
— А вот нет, и все. Ты почитай, как пишут о любви писатели. Разве о такой любви пишут, как сейчас? Люди убивались ради любви, жертвовали собой… дуэли, самоубийства… травили друг друга… Кр-расота! А сейчас что? Разве сейчас любовь?!
— Чепуху ты городишь, Катюша. Любовь сейчас сильнее, чем раньше.
— Откуда ж это видно, что сильнее? Любишь — хорошо, не любишь — не надо. — Горечь прозвучала в ее голосе. — Это, по-твоему, — настоящая любовь? А ты вспомни «Крейцерову сонату». Как он жену зарезал из ревности. Вот это — любовь, я понимаю!
Марийка взглянула на Михо, молча слушавшего разговор. Ей не хотелось при нем говорить на эту тему. Но она подумала: «Не годится промолчать».
— Мне кажется, что не так все это, — сказала она.
— А как?
— Я точно не знаю как, — сказала Марийка нерешительно, — но… ты вспомни, как в «Оводе». Помнишь?
— Помню.
Марийка замолчала.
— Ну и что дальше? — с ехидцей в голосе спросила Катя.
— Что ты меня спрашиваешь, что дальше? Не знаю я, дай хоть подумать.
Она рассмеялась: взялась объяснять Кате то, в чем сама еще как следует не разобралась.
— И правда, нет дуэлей, — произнесла она задумчиво, точно рассуждая сама с собой, — не слышно, чтобы из ревности убивали или серной кислотой обливали. А почему? Любовь слабее стала?
— А почему же? — спросила Катя.
— Ты не спеши, Катюша… У нас сейчас любовь, наверное, сильнее, чем раньше. Ну, такая, как в «Оводе». Еще красивее. Людей борьба связывает. Интересы теперь общие. А если… если не любят тебя, то тоже легче пережить несчастную любовь.
