— Ты чего тут стоишь, чи кто тебе нужен?
— Гнатюк Саша тут живет?
— Тут. Он как раз только что пришел. По коридору вторая дверь направо.
Михо уже взялся было за ручку двери, собираясь войти, но женщина остановила его:
— Подожди, хлопец. Глянь, какие сапоги грязные. Взял бы хоть веником обчистил. Это ж новое общежитие, понимать надо!
Михо подошел к скобе, соскоблил грязь с сапог, потом взял у женщины веник и еще раз тщательно почистил сапоги.
— Теперь можешь идти, — сказала женщина. — До него тут много ходит.
Михо открыл дверь. Его обдало теплом и таким запахом, как в парикмахерской. И еще каким-то незнакомым запахом чужого дома, который только со временем начинаешь узнавать. Затененные абажурами лампы освещали коридор неярким, приятным светом. Во всю длину его бежала красная, в широкой зеленой кайме, дорожка. Напротив входа висела большая картина: на трех сильных конях сидели три богатыря. Михо загляделся на коней, но в это время из первой комнаты выбежал парень, и Михо поторопился отойти.
Он направился по коридору и, остановившись у второй двери, тихо постучал. Никто не ответил. Михо постучал еще раз. Из комнаты раздался приглушенный голос:
— Кто там?
И второй голос:
— Войдите.
Михо открыл дверь и сразу увидел Сашу. Он сидел за столом, заваленным книгами, и что-то записывал в толстую тетрадь.
Комната была просторная. У стен стояли семь кроватей, покрытых байковыми одеялами. Возле каждой — тумбочка. Над одной из кроватей висела гармонь, над другой — мандолина. Стена над третьей кроватью была завешана фотографиями девушек и вырезками из журналов.
За вторым столом, у окна, двое парней играли в шашки. Саша пошел навстречу Михо.
— Здравствуй, Михо. Какими судьбами тебя занесло? Раздевайсь, присаживайся.
— Ничего, я так… — Михо исподлобья посмотрел на товарищей Гнатюка.
Гнатюк перехватил этот взгляд и, думая, что при других Михо застесняется, предложил:
— Если хочешь, пойдем в красный уголок, там поговорим… Только это свои ребята, ты не стесняйся… Это Виктор — мой товарищ. А это Федор — тоже с нами работает, сварщиком на печи.
Виктор — высокий, крепко сложенный парень, волосы у него русые, глаза — голубовато-серые. Он пожал руку Михо и приветливо сказал:
— Чего же ты стал? Раздевайся.
Он слегка шепелявил и все время двигал руками, точно это помогало ему лучше высказать свою мысль.
Федор тоже понравился Михо. У него было приятное, почти женское лицо с правильными чертами. Улыбка мягкая, смущенная, как у девушки.
Федор молча пожал руку Михо и вернулся к шашкам.
Михо присел на краешек стула. Наступило неловкое молчание.
— Ну, как дела? — спросил Гнатюк.
— Плохо, — потупив глаза, ответил Михо.
— Случилось что? — участливо спросил Гнатюк.
Михо кивнул.
— Да… На завод хочу пойти.
Гнатюк вскочил со стула и хлопнул Михо по плечу.
— Так чего же ты нос повесил? — Он рассмеялся. — Я думал, что-нибудь плохое. Я же тебе давно советовал.
Но, поймав угрюмый взгляд Михо, спросил встревоженно:
— Или что дома случилось?
Михо мял в руках кепку и не глядел на Сашу.
— С батей поругался, прогнал меня… Чурило, старшина наш, наговорил ему на меня.
Гнатюк задумался.
Ему вспомнилось багровое от гнева лицо отца, ставшее каким-то незнакомым, чужим. То был последний их разговор. В покосившейся хате, там, далеко, в Марьевке.
Семья бедствовала. Семеро детей, а работающих, считай, один отец. Старший брат Митюха в счет не шел. Баламут был, забияка, везде верховод, а в работе ледащий. Ссорились они часто с отцом.
— Здоровый як бык, а на шее сыдыть, — укорял его отец.
— А куда я пойду, — огрызался Митюха. — Что ж, я учился, чтоб коров за сиськи тягать?
Он знал, что бьет по самому уязвимому месту отцовского сердца. Отец хотел хоть одного сына довести до ума. Митюха ходил в школу, учился уже в пятом классе. Как раз подошла коллективизация, и кулак Христич темной ночью в лютой злобе спалил школу, зарубив перед тем ночевавшего там двадцатипятитысячника. Новую школу не собрались построить. Детвора училась в четырехлетке, по частным хатам. Митюха остался недоученным и в педагогический техникум, как о том мечтал отец, попасть уже не мог. Но гонористый и хитрый был. И, зная слабости отца, корил его в ссорах своей неудачей. А неудачей той отца попрекал потому, что, когда было собрание бедняков и решали вопрос о раскулачивании Христича, еще до убийства, Гнатюк не поднял руки.
— Допомогал он мне завсегда, — оправдывался он. — Не могу я.
— А сколько же он содрал с тебя за те подачки? Паразит он! — говорили Гнатюку.
— Не можу… Сам знаю, что паразит, а не можу. Нехай без меня его раскулачат.
Одна рука Гнатюка, конечно, никакой роли не сыграла. Христича раскулачили, а после злодейского убийства судили. Но Митюха пользовался этим случаем, чтобы уязвить отца.
— Из-за тебя и остался я без образования, — корил его Митюха. — Кабы не поддерживал этого кровопийцу, кончил бы я семилетку и в техникум пошел.
Отец в таких случаях пасовал, словно действительно чувствовал свою вину. Но каждый такой спор оставлял в нем заметный след, еще более заметный оттого, что он старался скрыть боль и озлобление против старшего сына.
Когда все село потянулось в колхоз, записался скрепя сердце и Гнатюк. Но дела в колхозе долго не ладились. Сначала напутали с коровами. Свели на общий баз и коров, и коз. А однажды заговорили даже о том, что и птицу надо на одной ферме собрать. Потом сказали, что корову каждый может иметь свою. Но не чувствовали еще люди, что все уже установилось, не знали, как оно дальше будет. Работали нехотя, с оглядкой, как на чужого. Урожай был плохой, жили бедно.
— Пойдешь на мельницу работать, — сказал однажды отец Саше. — Я с Букиным договорился. Возьмет тебя.
Но у Саши думка была совсем другая. Учиться хотелось. Не в четырехлетке. В городской школе. Он сказал об этом отцу. И тогда вылилось наружу невысказанное, то, что застыло тяжелым камнем на сердце.
— Хватит мне ученых!.. Сытый уже Митюхой. Работать иди. И все.
А спустя неделю Саша получил письмо от Виктора Чернова, уехавшего на юг, в Приморск. Писал он, что устроился на стройке. Хороший заработок. И учиться можно.
Саша сказал о письме отцу.
Отец тогда сильно избил его. И вспоминать больно. А ночью ушел Саша на станцию.
Отец не отвечал на письма. Мать писала, что злится он, имя Сашкино вспоминать в доме не дозволяет.
Со временем отлегла обида. Лучше жить стало — и сердце смягчилось.
Однажды Саша получил письмо и узнал корявый почерк отца. Писал, что собирается приехать. А неделю спустя принесли телеграмму: помер отец. Внезапно. Так и не довелось помириться.
…Сердце у Саши тоскливо сжалось, когда он поглядел в глаза Михо.
— Что поссорился с отцом, — конечно, нехорошо… А что же наговорил этот Чурило?
— Много наговорил. Что я цыганам говорю не кочевать, в колхоз пойти. У коммунистов, значит, учусь… — Михо замялся. — И на цыганке не женюсь. Он хотел сосватать мне Полину, дочку свою… А я не хочу.
Гнатюк опять задумался, стараясь разобраться в том сложном, что происходит в душе этого цыгана.
— Да, это понятно, — сказал он. — Боится, чтоб не разбежался его табор. Некого будет тогда эксплуатировать… Ну, значит, некого будет обирать, — добавил он, боясь, что Михо не поймет.
— Правильно говоришь, — обрадовался Михо. — Обирает он своих. У-у, кровопийца!
И, волнуясь, торопясь, начал рассказывать о проделках Чурило, о том, как он опутал всех долгами, какой властью пользуется.
Гнатюк слушал, не прерывая. Потом, когда Михо умолк, сказал:
— Ну вот, видишь, какие у вас там порядки. Получается, вроде не было у нас Октябрьской революции, вроде все еще при царе живете.
Потом, вспомнив, что Михо пришел к нему не разговоры о политике слушать, сказал ободряюще:
— Ничего, Михо, не дрейфь. Правильно ты сделал, что порвал с табором. Устроишься на завод, другим человеком станешь. А с отцом… с отцом еще не все потеряно. Помиритесь. И отец поймет, что не та дорога у него. Не с этим, как его…
— Чурило, — подсказал Михо.
— Чурило… На завод мы тебя завтра устроим, и все будет в порядке.
И вдруг взглянул тревожно на Михо.
— А где ты ночуешь? Спать где будешь?
Михо пожал плечами.
— Не знаю… Та то ничого, я привычный, приткнусь.
— Э, нет, брат, это не годится, — возразил Гнатюк. — Так новую жизнь не начинают. Надо, чтоб новая жизнь начиналась лучше, чем кончилась старая… — И засмеялся, довольный, что сказал хорошо. — Обожди-ка, я сейчас что-нибудь придумаю. Пойду поговорю по телефону.
После его ухода Виктор, внимательно слушавший весь разговор, сказал Михо:
