дом наш в деревне сгорел. Я прошлый год ездила — так представляете? — вот эту кочергу на пепелище нашла! — рассказывала тетя Даша, смеясь. — Надо, думаю, хоть кочергу забрать, ведь и она сгодится.
Тетя Даша взяла кочергу и помешала угли в печке. От выпитой водки и печного жара Ильин и Лешка Самоваров разомлели, выходить на мороз не хотелось, но надо было.
— А чего надо? Завтра воскресенье, ночуйте у нас, — предложил Виталий.
— Мне-то можно, я холостой, — засмеялся Лешка. — А Михаил женатик, ему нельзя.
Ильин покраснел.
— Почему это мне нельзя? Жена не пожар, может и обождать.
Пришла сестра Виталия Нина и еще две девушки-соседки, одну звали Вера, а другую Ильин не запомнил. У Веры была гитара, и она пела красивым низким голосом:
Я вам скажу
Один секрет —
Кого люблю,
Того здесь нет…
Через неделю снова поехали на хоккей и опять зашли к Макашиным, и опять Вера пела, поглядывая на Ильина, и выходить на мороз не хотелось…
Так продолжалось всю зиму. Валил снег, трещали морозы, крутились на льду, сшибаясь клюшками, хоккеисты в красных полосатых гетрах, а у Макашиных было тепло, даже жарко, и когда засиживались допоздна, то оставались ночевать.
Курить выходили на лестницу. Вера тоже курила и, поводя плечами, как будто от холода, прижималась к Ильину. Смеялась она как-то нервно, ему не нравилось. Вот как поет, нравилось. И нравилось, что она каждый раз угадывала песню, которую ему хотелось услышать.
…Когда была война и Мише было семь, восемь, девять лет, он любил слушать, как вечерами пели сестры. Одна песня особенно нравилась.
То ли в Колпине, то ли в Рязани
Не ложилися девушки спать,
Много варежек теплых связали,
Чтоб на фронт их в подарок послать…
Его очень занимало, что это за Колпино такое? Рязань — понятно, до Рязани от их деревни семьдесят верст. А Колпино?
— Где это Колпино? — спрашивал он у сестер.
Те не знали. Никто не знал, даже учительница в школе.
После шестого класса, в сорок седьмом году, Миша уехал в Ленинград. Получилось это так: отец после войны в деревню не вернулся, остался в Ленинграде, где долго лежал в госпитале. Там и познакомился со своей новой женой, она работала нянечкой в их палате, звали ее Шура.
Голодной зимой сорок седьмого года Шура вдруг появилась у них в деревне Житово. Ее прислал отец, сам был еще так слаб, что не смог бы доехать. Прислал Шуру с полным мешком всяких продуктов: хлеб, сало, пшенный концентрат — чего там только не было!
Бабка и сестры плакали, а Миша выскочил на улицу и возбужденно рассказывал сбежавшимся приятелям:
— Мы в Ленинград поедем! Папка велел нам всем ехать к нему в Ленинград!
Но все в Ленинград не поехали, поехал только Миша.
— Вот он пусть едет. А мне куда же? — строго сказала бабка. — Я уже старая разъезжать-то, а девки пусть решают, однако.
Но и девки (Мишины сестры, они работали в колхозе) никуда не поехали.
— Разве нас отпустят? — с горькой усмешкой сказала Маня, старшая. — Чтоб у нашего председателя справку выпросить, никаких слез не хватит…
Отца Миша не узнал, то ли оттого, что отец так сильно изменился, то ли оттого, что, когда он уходил на фронт, Миша был еще маленький и плохо его запомнил.
Первые несколько дней Миша только ел и спал. Самым сильным впечатлением этого времени были батареи центрального отопления, от которых и днем и ночью в комнату шло тепло.
— Поди ты! — удивлялся Миша. — И топить не надо, сами греются.
Шура и отец жили около вокзала, на Дегтярной улице. Напротив дома — баня; на углу — булочная, хлеб без карточек (их недавно отменили), покупай сколько хочешь, на кухне газовая плита, опять топить не надо — чем не жизнь?
А через две недели отец повез его к себе на завод, определять в ремесленное училище.
Ехали паровиком, долго, минут пятьдесят, может, больше. Наконец приехали. Когда Миша вслед за отцом вышел на перрон, то увидел прямо перед собой черными буквами на белом картоне написанные слова «Октябрьская ж. д. ст. Колпино».
— Что это? — спросил Миша.
— Что? — не понял отец.
— Колпино!
— Ну, Колпино, а что? — удивился отец.
Миша смутился.
— Да нет, это я так.
Но внезапно возникшее слово из той знакомой песни поразило. «Вот где оно, оказывается, Колпино! Я, выходит, буду в нем жить. Поди ты, какое совпадение!..»
Тетя Даша Макашина сказала:
— Хватит петь-то! Небось соседям спать не даете.
— Ну, еще одну, последнюю, — попросила Вера и вдруг запела:
То ли в Колпине, то ли в Рязани…
Ильину показалось, что эта девушка что-то знает про него, иначе как бы она угадала песню?
Получил командир батареи
Эти варежки-пуховички…
«Дым, что ли, глаза ест?» — подумал Ильин, когда Вера кончила петь. Шел уже третий час ночи. Он вдруг собрался уходить.
— Ты что? — сказал Лешка Самоваров. — Пешком, что ли, пойдешь в Колпино?
— Первый поезд в пять тридцать, я на нем поеду, — сказал Ильин, отыскивая на сундуке свою шапку.
Вера прошла мимо, унося гитару и не прощаясь. Дверь в ее комнату была приоткрыта, и она (Ильин увидел, проходя) заплетала косу, сидя на стуле у кровати.
Он знал, что может войти, но Лешка Самоваров догнал его в коридоре.
— И я с тобой.
— Ты же хотел остаться.
— Да чего там! Все допили-допели, пора и по домам! — весело сказал Лешка. Они вышли на улицу. — А ты чего смурной? Татьяны боишься?
В Колпино добрались к утру. Татьяна с окаменевшим лицом сидела на кровати, держа на руках спящую Наташку.
— Утоплюсь! — сказала она ему свистящим шепотом.
Они уже привыкли говорить друг с другом шепотом, чтобы не услыхали соседи. Жили в общежитии, в комнате, перегороженной надвое платяными шкафами. В одной половине Ильины с дочкой, в другой — Колька Матвеев с женой и сыном.
— Утоплюсь! Вот сейчас пойду с Наташкой к Ижоре и утоплюсь.
— Ты что, сдурела? — тоже шепотом ответил Ильин. Ему хотелось спать. — Ну задержались опять у Лешкиного кореша, выпили маленько, не захотелось идти по морозу.
— У кореша? — в голосе Татьяны звенели слезы, она уже не могла говорить шепотом. — Хватит мне мозги дурить! Кореш-то в юбке!
— Тише!
— Пусть все слышат! — громко и зло сказала Татьяна и стала вдруг похожа на свою сестру Валентину.
«Вот оно что, — догадался Ильин. — Это ее
