о них и гонялся только за ними.
Но, хотя красивый и молодой, потёртого жака везде отталкивали. Старые пословицы говорили: «Больше, нежели рака, опасайся жака». «Бумагу к воде, перья к огню, а жака к жене не приближай».
Этих пословиц придерживались все, и не было дома, к которому бы взрослый жак имел доступ. Навечно приговорённый издалека смотреть женщинам в глаза, без возможности приблизиться к ним, Урвис горел вдвойне, гневом и страстью. И сбросил бы жаковскую одежду, но что делать потом, куда направиться, как на хлеб зарабатывать? А потом, не очень ему также хотелось работать, предпочитал жаковать, своеволием и песенкой прерывая редкие часы обучения.
Такой это был товарищ, который в эти минуты позвал сзади Мацка.
Мацек обернулся к нему.
— Чего хочешь?
— Слушай-ка, ты не глупый, из твоих глаз смотрит благоразумие. Вытаращи глаза наверх, видишь, что там на полке?
— Что же? Сыры! — сказал Мацек.
— Лезь за ними и достань мне их.
— Разве они твои?
— Глупый! Если бы были мои, я бы сам за ними пошёл.
— А если чужие, зачем хочешь их достать?
— Это для жака счастливый случай.
— Лезь сам за ними.
Урвис, который не привык к непослушанию, поглядел прямо остро в глаза Мацку, потом прыснул смехом.
— Ты ещё беанус?
— Ведь вы же меня очистили.
— Видать, нехорошо, потому что осёл, как и был. Лезь за сырами, они нужны мне.
— Иди сам за ними.
— Будешь меня слушать, или нет? — воскликнул Урвис, подходя с кулаком к Мацку.
— Нет, — сказал мальчик, бледнея, — послушаю, кого следует, и в чём-нибудь приличном, но не там, где речь идёт о краже.
— Что? Ты будешь меня жуликом делать?
— Я? Ты сам им стал!
На эти слова Урвис должен был броситься на сироту, когда сильный шум во дворе, объявляющий окончание битвы двух свирепых петухов, привлёк его внимание. Он встал на цыпочки, поглядел и, погрозив кулаком товарищу, побежал, проталкиваясь через толпу, в середину.
— Отплачу тебе в добрый час! — бормотал он на бегу. — И научу послушанию!
Битвы петухов уже приближались к концу. Покалеченные крылатые бойцы лежали на земле, некоторые, мёртвые, кверху брюхом, с подвёрнутыми ногами и окровавленной шеей, упокоились навсегда. Шапка, в которую складывали ставки, была полна мелкой монеты разного вида. Последняя пара танцевала на окровавленном песке, нанося удары клювом тем сильнее, чем дольше этого ожидала. Разгорячённые зрители удваивали заклады, спорили и кричали. Белый петух, первый победитель, погиб. Оставшийся последний триумфатор, убранный лентами, поднятый вверх, с криками, песнями был показан толпе, которая приветствовал его аплодисментами.
— А теперь в гостиницу! — воскликнули жаки, собирая выигранные деньги.
— В гостиницу!
V
Братство милосердия
В толпе, которая в эти минуты через все отверстия живо начала отплывать из дома и разливаться по улице, Мацек, окружённый студентами, товарищами, несомый этой волной, подошёл к воротам. Но тут почувствовал, что его схватили за руку, и голос, от которого он вздрогнул, шепнул ему на ухо:
— Подожди.
Живей, чем когда-либо, Мацек обернулся, заметил жещину, которая, взяв его за епанчу, потянула назад, внимательно оглядываясь, смотрит ли кто-нибудь.
Эта женщина была немолодая, высокого роста, с загорелым лицом, с чёрными глазами, худая, но крепко сложенная. Её одежда показывала бедность и доказывала, что опустилась до нищенского хлеба. Тёмный потёртый платок, наброшенный на голову, подвязанный небрежно под шеей, спадал ей на плечи, серая сермяга, подпоясанная ремнём с латунной пряжкой, покрывала плечи. У пояса висели чётки с крестом и медальоном. В руке имела палку, отпалированную руками, сучковатую; через плечо — торбу, которую обременял кусочек хлеба, на верёвке с другой стороны ремня была кружка.
На некогда красивом лице, и теперь полном выражения, можно было прочесть презрительную гордость, болезненное уныние, грусть и беспокойство. Чёрные брови нахмурились и покрыли морщинами лоб, глаза покраснели, верхняя губа конвульсивно дрожала, а в её голосе было сдерживаемое рыдание. Когда, потихоньку хватая Мацка за руку, она проговорила: «Подожди!» — казалось, что рыданием докончила слово. Сирота также остановился, как ошарашенный, и, уставив на неё удивлённые глаза, воскликнул: «Ты тут! Ты тут!»
Она, ничего на это не отвечая, взволнованная, беспокойная, поглядывала на отплывающую толпу, словно дожидаясь, чтобы разошлась и оставила их одних.
Затем кампсор Хахнгольд, сошедший с галереи, на которой смотрел битву петухов, казалось, собирался направиться к Мацку, и, заметив женщину, пристально уставил на неё глаза. Увидев это, она немного отошла, а еврей подошёл к Мацку, что-то бормоча под носом.
— Ну, как же вы тут справляетесь? — спросил он не спеша Мацка.
— Как все, ни с чем особенным я не столкнулся, записался в школу, учусь и прошу милостыню.
При этом последнем слове кампсор пренебрежительно сам себе усмехнулся и бросил на жака взгляд непостижимого выражения.
— А почему не заглянете ко мне?
— Зачем мне к вам? — спросил Мацек.
— Хотя бы за милостыней, — сказал еврей, гладя бороду. — Ведь, хоть я не вашей веры, у меня убогий убогим, сирота сиротой! Сирота, — проговорил он с особым акцентом и уставил глаза в мальчика.
— Благодарю вас за добрые желания, но пусть это будет на последнюю помощь в беде.
— Ведь эти жаки часто ко мне приходят.
— Я ещё города и горожан не знаю.
— В этом вам Урвис покажет, он знает, где я живу. Я бы хотел с вами поговорить, я вам желаю добра.
Жак что-то невразумительно буркнул, а еврей, заметив, что пан Чурило всматривается в него издалека и следит за разговором, неохотно ушёл.
На протяжение всего этого разговора женщина, стоявшая в стороне, нетерпеливо дёргала висящие на поясе чётки, а, увидев, что кампсор уходит, подошла к Мацку снова.
Он также уже искал её глазами.
Договорившись немым взглядом, они вышли на улицу и нищенка, схватив сироту за руку, потянула за собой в один из тех тёмных, тесных проходов, которыми изобиловали старые города, построенные не по плану.
Эта улочка никуда не вела, была закрыта, как двор, заострённым готическим фасадом дома, окружена несколькоэтажными каменицами и в эти минуы совсем пустая. Протянутые от окна к окну верёвки удерживали сохнущее бельё, перепёлки и щеглы щебетали в клетках на окнах и иногда только прерывал глухую тишину стук тяжёлой двери или шум, доходящий с прилегающего рынка.
Женщина, обернувшись во все стороны, начала обнимать и целовать жака с материнской нежностью, со слезами, со стоном радости.
Он стоял молча, но был взволнован и беспокоен.
— Каким образом вы здесь, Агата? Каким образом вы в Кракове?
— О, мой милый, не спрашивай меня об этом! — воскликнула нищенка, заломив
