лицо его выражало удивление, провёл рукой по глазам, потёр лоб, сел, задумался.
— Из Руси, я говорила вам, и тем более вы должны поверить, что брат Гроньский мог бы вспомнить ту, которая стоит перед ним.
Писарь остолбенел, все смотрели на женщину и шептали.
— Этого быть не может! И откуда вы? — воскликнул писарь Гроньский. — Этого быть не может! Вы! В этом одеянии, у нищих?
— А у вас, брат Гроньский, была ли судьба лучше? Не помните весёлых лет?
Старый писарь вздохнул и, как бы отталкивая навязчивые воспоминания, обратился к женщине:
— Что было, то было; но как же вы дошли?
— Беда лучше гонит, чем ваши бичёвники и хуже них хлестает, — произнесла женщина, — хоть и у них мало милосердия к своей братии!
— Таков закон, — сказал тихо писарь, — что хотите! Каждый должен сначала вписаться, прежде чем мы позволим ему сесть под костёлом. Это делается для нашего спокойствия и безопасности, чтобы бродяги, ведьмы, разбойники и поджигатели не спрятались среди нас и не вредили бы всему Братству. Также каждый из нас, сколько нас тут видите, имеет на назначенный костёл и улицу, за границу которой, кроме некоторых дней, выйти не может. И даже в домах просить милостыню нельзя, кроме Дня Всех святых, Дня поминовения усопших и Пасхи. Такой это закон!
— Впишите меня в своё Братство, — сказала Агата, — и позвольте сидеть у Девы Марии.
— У Девы Марии! — воскликнул лысый горбун. — Хо! Хо! А как вы пронюхали, где лучше! Это место нас, старших, какой-нибудь бродяга не может сесть перед заслуженными. Мы там сидим. Поблагодарите, если вам на Клепаре или Казимире назначат костёльчик, и не думайте тут нам закон писать.
— Брат Гроньский, — сказала женщина, — вы это сделаете для меня.
— Пан писарь тут не король, а закон старше него, — произнёс Лагус, — которого переступать не годиться.
— А какой же это закон?
— Кто самым последним приходит, занимает оставшиеся места, поблагодарите, когда вас из города палками и бичами не выгоним.
Агата пожала плечами. Писарь спустя минуту раздумья пошёл к шкафу, отцепил ключи, отворил его и достал книгу, начал быстро переворачивать страницы, потом громко воскликнул:
— Принимаете её в Братство?
— Нет! Нет! — воскликнули все. — Выгнать из города, отхлестать. Неизвестно, кто такая!
— Я её знаю, — сказал Гроньский, — перед моим паломничеством в Рим и Кампостели я видел её на Руси. Я ручаюсь за неё.
— Да воздаст вам Бог, брат Гроньский!
— Пусть идёт, куда хочет! Нас тут и так достаточно, — воскликнули Лагус и Хелпа, — и, небось, за то, чтобы вписаться, ей нечем заплатить.
— За вписывание заплатить? — воскликнула удивлённая Агата. — А много?
Деды и бабы покрутили головами.
— Десять грошей в копилку Братства за умершие души и которым не откуда ждать спасения, и для Братства, и калекам и больным, на…
Агата начала искать под платьем узелок и развязывать его.
— И позвольте мне сесть подле Девы Марии.
— Но это быть ни в коей мере не может, потому что это место старших, — сказал сам писарь тихо.
— Я больше за вписывание заплачу, а позже…
— Болтушка! — кричали другие. — Этого быть не может.
Агата неведомо откуда, потому что не из узла, достала, блестящую золотую бляшку и, поднимая её пальцами вверх, воскликнула:
— Столько дам за вписывание.
Писарь нетерпеливо стянул губы, а деды стояли в недоумении.
— Если ей золото ничего не стоит, — сказал Лагус, — видно, имеет возможность приобретать его! Ведьма! Ведьма! Врачиха какая-то! Не хотим ни денег, ни её! Отхлестать!
— Я ручаюсь за эту женщину, — сказал писарь.
Лагус покрутил головой.
— Как хотите, ручайтесь, не ручайтесь, а помните, чтобы из этого худа не было.
— У Девы Марии? — спросила Агата.
— Садись, где хоччешь, — воскликнул Лагус, — только не подле меня, чтобы дьявол, который тебя задушит, ко мне не прицепился.
Агата бросила золотую бляху на стол и стояла, ожидая. Писарь перевернул страницу, поднял голову и спросил:
— Агата?
— Пишите: Агата Русинка.
— И добавьте, — сказал горбун, — Ювелирша, это будет её крестное имя в Братстве.
Агата грустно улыбнулась.
— А раз вы счастливо вписались, — сказал грубовато Лагус, — пусть же пан писарь прочтёт вам права, чтобы вы их придерживались, потому что для этого выбраны мы, старшие, и названы бичёвниками, чтобы закон наш бичом охранять.
Только кончился этот обряд и писарь отступил немного в сторону, шепча что-то Агате, когда с башни костёла Девы Марии зазвонили колокола и деды спешно начали рассеиваться.
Остались только писарь Гроньский и Агата.
VI
Князья
— Скажите мне, — сказал Гроньский, когда все разошлись и он остался только с Агатой, — что вас сюда привело, что вас довело до этого состояния? Каким образом вы взяли нищенские торбы и палку и забрели аж сюда, в Краков?
— Это долгая и грустная история, — отвечала Агата, — и не каждому я даже хотела бы поведать.
— Всё-таки поведайте мне, что был вам полезным.
— Пусть вас за это Бог наградит. Может, когда-нибудь и я вам пригожусь. Но откуда это любопытство, пане Гроньский? Это совершенно вам чуждо.
— Это не совсем только любопытство, — ответил, усмехаясь, старик. — Если бы и так, не удивляйтесь. Из всех страстей эта дольше всех остаётся в человеке. Он сам часто не скажет, почему хочет знать, а хочет. В конце концов, когда расскажете мне о себе, смогу вам лучше при случае послужить.
— Это для вас незнакомая вещь, грустная, да и я полностью всего не знаю.
— Как это? Сами о себе, пани Агата?..
— О себе-то знаю, но не… — она покачала головой. — Не выдадите тайны?
— Я их больше слышал в жизни, чем вы можете думать, — сказал старик, — и никто на меня не жаловался, что его предал.
— Поклянётесь распятым Богом?
— Поклянусь вам распятым Богом, когда хотите, что буду молчать, как священник после исповеди.
— Слушайте же.
И женщина тяжело вздохнула, начиная этими словами:
— Помните, когда вы были на Руси, в вашей одежде пилирима выбираясь в Рим, и как забрели в нашу усадьбу? Это было давно и вы немало в то время прошли усадеб, у вас в памяти, может, не осталось.
— Напротив, пани Агата, потому что я болел там у вас и несколько месяцев пролежал; двор княгини хорошо помню.
— Значит, и госпожу нашу помните?
— Кто бы о ней забыл? То был сущий ангел из тела и души! Для нищих, для подданных, для ксендзев, для всего люда.
— О! Не обливайте кровью моё сердце воспоминанием, ангел, правда, в людском теле ангел. А такая несчастная.
— Она?
— Не поменялась бы с ней судьбой, хоть и моя теперь
