смело отвечала Агата, — если бы не была тем, чем есть, не клянчила бы на улицах.
— А кто тебе позволил клянчить на нашем месте?
— А у кого бедный должен брать разрешение клянчить?
— Посмотрите! Притворяется невинной, — проговорил лысый. — Чёрт её не взял, о языке во рту не забыла!
— Разве не знаете, приблуда этакая, что в столице и всё-таки в каждом честном городе, более того, и в деревне, руки вытягивать нельзя, пока не скажешь управлению. Разве вы на ярмарке, или что, где каждый проходимец — пан? Если бы вы притащились в деревню, и там на паперти не сесть, не познакомившись со своими и не поклонившись приходскому священнику, а вы тут думаете свободно из-под носа хлеб наш забирать, не кивнув никому головой.
— Поглядите на неё! — закричали все.
— В гостиницу, к братству, — добавили другие, живо двигаясь. — Осудить, обобрать и, отшлёпав, вон из города.
— Хорошо тому, кто всю жизнь попрошайничал, — смело ответила Агата, — потому что знает, какие у вас там законы, а для меня это вещь новая.
— О! Ты готова поклясться, что ходила по сию пору в золоте? — сказал лысый.
— В золоте, не в золоте, но, наверное, не в лохмотьях.
— На тебе! А теперь, верно, какое-то несчастье, — добросил он, смеясь и поднимая плётку. — Муженёк её помер, которого никогда не имела, или имущество потеряла, невидимое. Ха! Ха!
Мацек бросился защищать женщину, но она его отпихнула.
— Иди себе, иди, я справлюсь с ними, — шепнула она, — будь за меня спокоен, иди, заклинаю, и будь спокоен; найдёшь меня, где я тебе обещала.
Жак отступил, но не ушёл.
— Ну, ну, моя королева! В гостиницу, — воскликнули нищие, — в гостиницу. Пусть Братство осудит. Достаточно нас тут и без тебя, что собираем милостыню, а каждый день их ещё наплывает со всего света. Но, славая Богу, есть на то закон и плётка.
— Почему не явилась в гостиницу, прибыв в Краков?
— А кто знает вашу гостиницу и обычаи?
— Тем хуже тебе, что не знаешь о них.
— Ну, дальше! Двигай!
Огромный дед, которого свои звали Лагусом, замахнулся бичом на Агату, а иные, окружив её, повели, крича, за собой.
Дёргая и толкая, вытянули Агату на рынок, миновали костёл Св. Марии, повернули в тыльную часть и узкой грязной улочкой поспешили к низким воротам одноэтажной каменицы, стоящей недалеко от построек прихода. Несколько старых деревьев свешивали ветви, убранные высохшими листьями, над крышей, покрытой зелёным мхом и травами, посередине которой высовывалась закопчённая потрескавшаяся труба, местами показывающая живые кирпичи и остатки штукатурки. В толстой стене этого дома неправильно чернели несколько неодинаковой величины продымлённых окон, укреплённых деревянной и железной решёткой.
Одна дверь, сводчатая, низкая, испачканная руками, облепленная грязью, с выступающим порогом, отворялась посередине. Рядом с ней, между дверью и окном, висела, натянутая на две палки, смытая дождями, бледная картина, некогда представляющая Лазаря с перевязанной головой, лежащего на гнойном ложе, которому собаки лизали ноги. Немного выше вытягивало руки деревянное чёрное распятие. Над окованной копилкой, вставленной в стену, раньше была надпись, теперь полностью стёртая.
Все внутренние комнаты были из толстых неоштукатуренных стен, низких и сводчатых. Красные кирпичи, покрытые копотью, приняли цвета грустные и мрачные. Местами испачканная белая штукатурка светила только остатками прошлой краски. Тёмные сени делили гостиницу на две части.
Справа и слева отворялись две малоосвещённые комнаты, из которых левая, значительно больше и приличней, служила местом сходки так называемого Братства Милосердия, то есть сборища нищих, вписанных в официальный реестр.
Справа была комната баб и дедов из-под костёла Девы Марии, имеющих преимущество среди сброда.
Комната с левой стороны, освещённая двумя низкими окнами, из-за толстой стены мало впускающими света, имела по кругу дубовые лавки, а посередине стол, у двери — чёрную печь, окружённую вылепленным из глины сидением. У стены в глубине был шкаф, закрытый на несколько замков, на котором три креста и буквы C. B. M. виднелись издалека.
Тут Лагус, хлестая бичом Агату, окружённый всё увеличивающейся толпой нищих, гнал её, ругаясь и толкая, чтобы поспешила.
Женщина, покрасневшая от гнева, шла живо, кутаясь в своё одеяние и потихоньку бросая проклятия.
Они вошли, наконец, в дверь и ввалились без порядка в тёмную комнату сходок.
— Чего хотите от меня? — воскликнула Агата, останавливаясь посередине. — Если вам можно попрошайничать в Кракове, можно и мне.
— Вот в том-то и дело, что нет! — закричал, вылезая из угла седой старец, седящий там над книжкой, убранный в серый гермак, кожаный ремень и чётки у ремня, с крестом на шее, висящими на чёрной верёвке.
— Вот в том то и дело, что нет! — повторили за ним все, с уважением расступаясь.
— Пусть пан писарь судит и скажет, что нам делать с этой негодницей. С каждым днём этих бродяг тут всё больше, так что настоящим нищим кусочка хлеба вскоре не хватит.
И Лагус вместе с лысым горбуном, которого звали Хелпа, ударили её бичами. Агата крикнула и бросилась к тому, которого называли писарем, как бы взывая к его помощи.
— Прочь, бичовники! Прочь! — сказал писарь. — Я её расспрошу.
И, повернувшись к столу, он важно сел, собираясь scrutinium, а деды расступились и сели на лавки, под печью, окружая издалека Агату. Лагус и Хелпа встали с обеих сторон обвиняемой с бичами, словно готовые к порке.
— Почему, — сказал писарь, — прибыв в Краков, ты не представилась правительству?
— Какому правительству? — спросила женщина.
— Нашему. Ты должна знать, что не только в Кракове, но и во Львове, и Вильне, и во всех больших городах есть Братства Нищенствующих, в книги которых нужно вписываться, чтобы иметь право руку под костёлом вытянуть.
— Я не знала об этом, — отвечала женщина.
— Как ты могла об этом не знать, — закричал Лагус, — когда и на деревне не только нищий, но даже пилигримы и кающиеся, идущие в святые города, должны объявлять о себе пробощам и иметь свидетельства с печатью от своего начальства, чтобы спокойно просить милостыню в государстве?
— Я не знала об этом, — повторила женщина, — а это потому, что первый раз в жизни попрошайничаю и что пришла прямо с Руси, где не спрашивают бедных, откуда и что делать, чтобы иметь милостыню, ибо Господь наш Иисус Христос не приказал следить за убогими и спрашивать, а помогать.
— Ну! Ну! Довольно этого, — сказал писарь. — Ты знаешь теперь, что нельзя тебе просить милостыню без позволения Братства. Покажи бумаги.
— Нет никаких.
— Отхлестать и выгнать, — воскликнули все.
— Тихо! — крикнул писарь, стуча по столу. — Откуда ты?
И, сказав это, он стал всматриваться ей в глаза, поднялся,
