Идти пришлось через небольшую площадь, где сам собой вырос стихийный рынок, куда жители Констанца сносили вещи из своих домов и продавали почти за бесценок. Попадались даже произведения искусства. Или просто добротные немецкие предметы быта. Теперь желающих продать становилось все больше — нужно было выплачивать штрафы. А купить — все меньше. Люди голодали. И Ноэль, глядя сейчас на их лица, почему-то невольно задумывался над тем, что для них худшее наказание: голод или «Машина смерти», увидеть которую им еще только предстоит? Страшно… за какой-то час они должны были впитать не много, не мало — шесть лет.
Неожиданно он наткнулся в толпе на глаза, которые теперь узнал бы, наверное, где угодно и когда угодно. До него доносились обрывки разговоров, и мир вокруг замер. Он сосредоточился в этих глазах, которые так же безотрывно следили за ним. Шел снег. Снежинки, будто пепелинки, летели по воздуху, касались лица, падали на одежду. Замирали на ресницах. На ее ресницах, чуть подрагивающих — верно от холода. Один этот взгляд подействовал на него сильнее, чем любая прогулка. Он словно вернулся в мир живых. В этом мире живых Рихард и Маргарита Лемман продавали на улице… часы из своей гостиной. Хорошие массивные часы в деревянном корпусе с изящной резьбой. Кажется, единственное, что еще было ценного в их доме. Ноэль решительно мотнул головой и направился к Лемманам.
Грета видела, как он приближается к ним. Мог бы пройти себе мимо. Так всем было бы легче. Она чувствовала себя так, будто ее поймали на краже бутылки шнапса. Хотя какое ему дело, даже если они распродадут весь дом. Она отвела взгляд, перехватила часы поудобнее — они были тяжелыми, руки замерзали и затекали одновременно, и, снова взглянув на подошедшего француза, кивнула ему.
— Добрый день, господин лейтенант.
— Сколько вы хотите за часы? — ровно спросил Ноэль, не глядя на Рихарда, но только в глаза Грете. Рихард же растерянно переводил взгляд с невестки на офицера и обратно. Заговорить сейчас он не решался.
Что последует за этим вопросом, Грета понимала прекрасно. И то, что Уилсон будет упрямо стоять здесь, распугивая и без того немногочисленных покупателей, было очевидно.
— Тысячу пятьсот пятьдесят марок, — ответила она, глядя на лейтенанта глазами загнанной в угол мыши.
«Тысячу пятьсот пятьдесят марок, — мысленно повторил он. — Сумма штрафа. Его или ее? Да, черт возьми, какая разница». Ноэль полез в бумажник. Деньги, присланные родителями с Оскаром, теперь оказались как нельзя кстати. Питался он все равно в столовой при комендатуре. Из одежды носил только форму.
— Пожалуйста, повесьте часы там, где висели. Не выношу пятен на стенах, — тихо сказал он, сунув в руки Рихарду нужную сумму. А после развернулся и пошел прочь. Говорить с ними сейчас было выше его сил. Потому что это не было помощью им. Потому что это была помощь себе. Чтобы не забыть, что он — это он, а не лейтенант Уилсон, часть машины.
— Вот болван, — пробормотал Рихард, глядя в его спину. — И нарочно не придумаешь. Давай их сюда, пошли домой.
Они хотели выручить за часы тысячу восемьсот рейхсмарок, чтобы осталось немного после уплаты штрафа. Тальбах теперь платил не только меньше, но и нерегулярно, каждый раз напоминая, что держит Грету из милости, в то время как по закону обязан выгнать.
Возвращаясь домой, Лемманы спорили, что делать с часами. Грета настаивала, что их нужно повесить в комнате лейтенанта — теперь они его.
— Не говори ерунды, — ворчал Рихард, — повесим, где были.
— Тогда я упакую ему часы, когда он будет уезжать, — проговорила Грета. — Уедет же он когда-нибудь. Вот пусть и забирает их с собой на память о службе!
Дома Уилсона не оказалось. И в этом не было ничего удивительного: пятница. Часы вернулись на стену в гостиной. Рихард отправился по пивнушкам. А Грета устроилась под окном штопать белье.
Ровно в пять минут восьмого в двери щелкнул замок. Лейтенант Уилсон еще в первые дни своего пребывания в Констанце попросил дать ему отдельный ключ, чтобы не зависеть от того, есть ли кто-то в доме. В коридоре раздались шаги. Сперва заскрипели доски лестницы. Ровно две. Потом скрип прекратился, словно бы вошедший замер, занеся ногу. Потом он спустился, и шаги раздавались уже в направлении гостиной, откуда лился свет. Он показался на пороге и посмотрел на стену. Часы были на месте.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Добрый вечер, — сказал он негромко после недолгого молчания.
— Добрый вечер, господин лейтенант, — отозвалась Грета, не поднимая головы.
— Простите меня. Я понимаю, что, наверное, я… вмешался в вашу жизнь…
Грета кивнула. Это было неизбежно, что их жизни соприкасаются. Они тоже, пожалуй, вмешивались в жизнь своего постояльца. Не пройди он сегодня мимо рынка, смог бы потратить свои деньги с большей пользой.
— Мне было бы проще думать, что мы взяли у вас эти деньги в долг, — сказала она. — Но, к сожалению, я никогда не смогу ни вернуть их вам, ни отработать. От уборки вы отказываетесь, едите вне дома. Если хотите, я могу стирать.
Она откусила нитку и поднялась, чтобы разложить все по местам.
— Прачечная работает исправно. У вас своих забот хватает, — пробормотал он. — Если бы я мог что-то изменить, ничего этого не было бы. Но я не могу.
— А вам и не надо. Мы вам никто, и вы здесь ни при чем, чтобы что-то изменять.
Он кивнул. Она права. Почти. Только это не они ему никто — это он им никто.
— И все же простите, — сказал он и повернулся, чтобы уходить. А потом остановился. Уйти было немыслимо. После того поцелуя на улице они избегали друг друга. А он вдруг со всей ясностью осознал — он не хочет избегать. Он не может избегать ее.
Ноэль снова повернулся к ней и тихо позвал:
— Грета…
Она остановилась у шкафа, куда ставила свою шкатулку с нитками, и обернулась к французу. Он мучительно долго смотрел на нее. А потом просто сказал:
— Вы нравитесь мне.
Что она могла на это ответить? Живущему в ее доме чужому мужчине, который тоже ей нравился. Нравился так, что она забывала о Фрице, которого любила, и с которым у нее был ребенок, погребенный далеко на севере под обломками их дома. Теперь она забывала, что должна ждать мужа. Ведь никто не сказал ей, что он мертв. Но вместо этого Грета все чаще думала о человеке, который стоит перед ней и смотрит на нее так, что все внутри переворачивается. Его она ждет вечерами, его отчаянно ревнует к каждой девице, бегающей к офицерам, его поцелуй вспоминает.
— Я этого не хотела, — негромко сказал Грета.
— Я знаю. Я тоже не хотел. И понимаю, как для вас это все может выглядеть. Но мы с вами взрослые люди. Мы могли бы…
— Что… мы могли бы?
Он нахмурился. Кажется, когда он делал предложение Денизе Гинзбург, слова вылетали сами собой. Фрау Лемман замуж позвать он не мог. Браки с немками запрещены. С ними даже разговаривать не особенно разрешается. Любые предложения иного рода выглядели бы отвратительно. Для Греты, для него… И все-таки он сказал неожиданно охрипшим голосом:
— Попробовать быть вместе.
Грета сглотнула и, размахнувшись, со всей силой, на которую была способна, влепила ему пощечину.
— Вы не в себе! — выдохнула она и выскочила из гостиной.
Он потер вспыхнувшую щеку и еще некоторое время смотрел на дверь. Еще не поздно было поехать к Риво и надраться до полуобморочного состояния. Нет, все-таки поздно. Все уже поздно.
Потом он ушел к себе. Взялся за перевод. В этот день он задержался, выписывая текст из «Машины смерти». Что-то перевел сразу, сходу. Теперь сидел над тетрадью и вносил правки, помечал неточности. Велено было убрать все витиеватости. Язык должен был быть сухим и внятным. Когда в следующий раз посмотрел на часы, очнувшись от громких шагов внизу (не иначе явился Рихард Лемман), дело шло к одиннадцати. Потом хлопнула дверь, и дом снова затих. Тихо было до такой степени, что ему казалось, он различает стук собственного сердца. Он разделся, погасил свет и лег в постель. И знал, что совершенно точно не уснет. В глаза бил яркий свет уличного фонаря, проникавший в окно. А перед глазами менялись резкие картинки. Ссохшиеся трупы концлагеря, похожие не на людей, а на уродливых кукол. Маленькая ранка в голове Линке, из которой выходила жизнь. Резня в деревеньке у подножия гор, где под руку попали коллаборационисты, кричавшие, что они тоже французы. Газовые камеры, крематорий, ботинки, валявшиеся в маленьком предбаннике. Господи, он никогда не думал, что ботинки — это так страшно! Он никогда не думал, что после войны станет страшно! Он думал, что после войны он станет есть, пить, спать, жить. Ничего не получалось. Все казалось извалянным, измазанным, отравленным. Он сам был насквозь заражен. Снова картинки. Пожар. Это горело их убежище в горах. Их нашли тогда. И они ушли глубже в горы. Из пятнадцати их осталось шесть. Еще один скончался в дороге. Похоронить оказалось задачей. Лопат не было. И вместо земли — камни. Но вдруг похоронить, как положено, стало важнее всего на свете. Юбер был зол, как черт. Руки стер в кровь. Того, кто хоть попытался бы бросить разбирать эти камни, сам бы убил.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
