«Когда-нибудь меня кто-то найдет, как я нашла эту собаку», – подумала Леся.
Сегодня холодно
Сегодня холодно. Страшно холодно. И мой муж – весь насупленный – старается делать вид, что ему тепло и уютно. Говорит – сегодня никуда не пойдем… И пес смотрит на меня – будет ли прогулка?
Все время звонит мобильник. К нам идут непредвиденные гости. Идут они со своей едой, я понимаю, что они в ссоре с кем-то из домашних…
– Когда же я буду готовиться к сессии? – думаю я. И понимаю, что этим людям тяжело. Что их надо выслушать.
И вот мы едим и разговариваем о жизни… Но муж переводит разговор к проблемам поэзии.
Хорошо, что он мои стихи не воспринимает всерьез.
Муж поднимает вилку, чтобы сказать что-то умное (как у себя на кафедре). А на вилке – сосиска. И кот, молча сидевший до этой минуты на коленях у моего мужа, цапает сосиску с вилки и глотает эту сосиску в одну минуту.
Муж останавливается со своей вилкой и умной мыслью и чертит знак бесконечности.
А в это время мы уже едим котлеты. И первую я выдаю мужу, глядя на наглого кота (кот даже никуда не сбежал).
Муж и кот понятливо кивают своими головами. «Приходите почаще, такие гости» – вот что написано на скромной морде кота.
…Сессия… сессия… – я все время держу это в голове и думаю – только бы не вспомнили про игру «Эрудит»… Это до ночи…
– Так за неделю устал от компьютера! Ане поиграть ли нам в «Эрудит»! – восклицает муж. И мы играем в эту настольную игру, а у меня стучит жилка «Сессия… сессия…»
Я с общего разрешения иду гулять с собакой. Захожу с ней в маленький магазин – в единственный, куда пускают с собаками. Докупаю продукты, и продавец выдает мне для собаки добавку… внезапную.
Пес осматривает ларьки, где продается его сувенирная кость. Понимает, что сегодня ему больше ничего покупать не будут.
…Наша улица маленькая. И меня знают все продавцы.
– Девочка! подойди сюда! – зовет один из них.
Я смущаюсь и боюсь. Переглядываюсь со своим псом. Понимаю, что защита у меня есть.
Сейчас. Прямо сейчас. Пока муж играет в «Эрудита».
Продавец дарит мне букет тюльпанов. Дарит очень настойчиво.
– А что я скажу своему мужу?
– У меня дочка твоего возраста. Чем-то похожа. Вот так и скажи своему мужу. Или приври. Но ты не умеешь врать…
Удивленная, я возвращаюсь домой. Там все еще играют в «Эрудит». Я начинаю стирать и зову свою подругу.
– Что у вас стряслось?
– Да от свекрови устала. Устала и все. Давай помогу… Мы уже моем полы. А я думаю про необычные пельмени – как сделать самой тесто? А вот на Востоке жарко, – думаю я и… вспоминаю про цветы. Они остались лежать на тумбочке, пока я вытирала лапы собаке.
– Ой, что это за цветы? Откуда? – интересуется подруга.
– Муж подарил мне. Ходил за ними с утра.
– Так их не было, когда мы пришли.
– Вы не заметили. Здесь лежали вещи. Вы позвонили, и муж отвлекся…
– Какой у тебя все-таки умный и заботливый муж, – говорит моя подруга. А я уже не знаю, куда спрятать цветы. Наконец захожу в комнату, где все еще продолжается игра в «Эрудит» и говорю мужу:
– Спасибо тебе за цветы, которые ты мне подарил. Но знаешь… Они чуть не замерзли там, в прихожей…
Кстати, на улице потеплело…
Владимир Круковер
Пощечина
Ромка очень любил праздники.
Потому что в праздники к его родителям приходили гости. Конечно, если бы Ромка мог сам выбирать гостей, то он многих из них не стал приглашать. Зачем, например, приглашать Клару Ароновну, которая всегда много говорит, все рассматривает, будто пришла в магазин, щиплет его за щеку, приговаривая пронзительным голосом одну и ту же фразу: «Это кто же у нас тут? Кто этот юный мужчина? Как мы быстро растем, скоро за мной ухаживать будем?» Кроме того, от Клары Ароновны пахло с такой силой, будто она вылила на себя целое ведро с духами. И она всегда говорила, что ест, как птичка, что у нее совсем нет аппетита, а сама ела, будто пьяный грузчик. (Ромка не видел, как ели грузчики, но мама скорей всего видела и всегда говорила про тех, кто ел много и жадно, что они едят, как пьяные грузчики.)
Не пригласил бы Ромка и доктора Дубовика, высоченного дядьку с бородкой клинышком. Дубовик работал с папой в больнице, в гостях он всегда стеснялся, поэтому много молчал и часто выходил на балкон курить. Он был скучный взрослый и никогда Ромке ничего не приносил.
Честно говоря, Ромка пригласил бы только семью Семенченко. Потому что они были единственные, кто приходил с дочкой Наташей.
Естественно, что праздники нравились Ромке еще и праздничным ужином. Сперва стол покрывали белой праздничной скатертью, потом на скатерть ставили приборы и начинали выкладывать закуски. В круглых тарелках лежали тоненькие кружочки колбас, ветчины, буженины, в продолговатых тарелочках нежились в масле шпроты и сардины. В глубоких мисках горбились разнообразные салаты. Еще были тарелочки с огурчиками, грибами, помидорами. Между ними выстраивались бутылки с вином, водкой и коньяком. Женщины пили вино, Дубовик пил водку, а папа и Семенченко-отец пили коньяк. Семенченко-мама всегда говорила Семенченко-папе, чтоб он не пил каждую рюмку до конца, «не на поминках», мол. Но он кивал ей: «Да, милочка», – и все равно пил до конца.
Вино или шампанское наливали и детям – Ромке и Наташе. Чуть-чуть, на донышко. И тогда они чокались вместе со взрослыми. Бокалы звенели, как хрустальные колокольчики.
Потом закуски убирали, мама торжественно вносила горячее. Иногда это был гусь, иногда – индейка, иногда – жареное мясо с картошкой и зеленым горошком. Мясо бывало зажарено куском и Ромка никак не мог научиться отрезать от этого куска маленькие кусочки тупым столовым ножом. И удивлялся, как это получается у взрослых.
После горячего взрослые вставали из-за стола, мужчины уходили курить на балкон, а женщины шли с мамой на кухню. Ромка же с Наташей шли в папин кабинет, рассматривали Ромкины игрушки или возились, как плюшевые медвежата. Наташка была сильная девочка, иногда она ухитрялась повалить Ромку и сесть на него верхом. Ромке не было обидно проигрывать, все же Наташка была выше ростом, девочки всегда растут быстрей мальчиков.
Потом из столовой слышались звоны чайного сервиза, все вновь собирались за столом, и мама вносила блюдо с тортом.
Мама обычно пекла один из трех тортов: наполеон, безе или шоколадный. Наполеон Ромке не нравился, что вкусного в слоеном пирожном с белым кремом, пускай даже это пирожное огромное и круглое. Безе Ромке тоже не нравился, он не понимал вкуса сахарных яичных белков, из которых делалась большая часть торта. Зато шоколадный торт Ромка обожал. Это был толстенный торт из нежного бисквита, с тройным слоем крема, а поверх торта лежали неровные куски шоколада.
После чая взрослые начинали прощаться, собираясь уходить. Прощанье обычно затягивалось минут на тридцать, Ромка с Наташей вполне могли еще поиграть. Возиться после такой сытной еды не хотелось, обычно они тушили свет и рассказывали друг другу страшные истории, держась за руки, чтоб не так было страшно.
Однажды после чая Ромка с Наташей как обычно потушили свет, Ромка начал рассказ, он давно приготовил эту историю, услышанную во дворе, и все ждал праздника, чтоб рассказать. Неожиданно свет загорелся, в дверях стоял Наташин папа. Он строгим голосом приказал девочке идти одеваться, так как они уже уходят, а когда Наташа проходила мимо него, неожиданно ударил ее рукой по левой щеке.
Ромка весь съежился. Наташа молча проскользнула мимо отца, пошла в прихожую, натянула пальто, обернула воротник шарфом, смахнула этим же шарфом слезы.
А Ромка сидел в комнате и не мог выйти к гостям попрощаться. У него наворачивались слезы и он сглатывал какой-то комок в горле, который никак не сглатывался. А левая щека у него покраснела и горела, будто ее прижгли раскаленным утюгом.
Ромка никому не рассказал об этом случае. Когда мама спросила, «что он тут сидит, накуксившись?», он сказал, что болит живот.
Это случилось, когда Ромка был маленький, он тогда учился в первом классе. Потом Ромка вырос, стал учеником аж пятого класса. Он научился воображать и мог бы превратить кого захотел в паука или крысу. Он мог бы, но и не мог, ведь нельзя превращать Наташиных родителей. Единственное, что Ромка мог – стараться не вспоминать об этом случае. Потому что когда вспоминал, у него начинала гореть левая щека как ошпаренная.
Владимир Лорченков
Ночной редактор
Я – ночной редактор
Стены, столы и освещение в кабинете были желтыми. Я как раз выгнал Мамалыгу – едва получилось, думал уж, проиграю. Проигрыш, он опасен. По редакциям каждый день ходят хроники-неудачники, которые зачем-то много пишут. Я тоже много пишу, но мне платят за это зарплату. К тому же удовольствие, да, удовольствие, которое я получаю от процесса написания, ни с чем не сравнимое, оно не лучше и не хуже секса там, или выпивки, просто – другое.
