Одни, как и в молодые годы, на юру жили, стараясь помочь людям, передать им свое уменье, показать все приметы рождения жилы самоцветов в горах, как это делал дед Кирилл Мурзин. По сей день в Кусе помнят, как он любил камни, называл их цветками земли и гор. Бывало, приложит дед Кирилл ухо к земле и скажет:
— Камень-то живой и все слышит. Ежели ты его по правде любишь, без обмана — откликнется он непременно.
Вот этот дед Кирилл кузнецу Илье и сказал:
— Ты, Илюха, хоть и кузнец на славе: все можешь отковать — от топора до окунька, но в одном ты не силен.
— А в чем, дедушка Кирилл? — спросил старика Илья.
— В том, парень, что не расковать тебе народ от неволи.
Ничего в ответ не сказал Илья, только молча отложил в сторону молот, вытер подолом рубахи пот с лица, позвал стариков на улку и, показав на дальний лес на Моховой горе, спросил деда Кирилла:
— Скажи, дед, ты видишь вон тот подлесок у сосен на Моховой?
— Вижу.
— Да ты пуще погляди, дедушка Кирилл, на лесной молодяжник.
— Ну, вижу. Чать не слепой, — повторил старик. — Большой крепкий вырастет лес из него. Кондовый. Радость барышникам!
— Так вот. Ежели, дедушка Кирилл, мы не добьемся воли, не хватит сил, то наши сыны и внуки своего добьются. Чуешь? Как у этого леса могуч подлесок, так и у нас крепок он. Выдюжит, какие бы ветры ни дули на него! Понял мое слово?
— Как не понять? — ответил старик и снова повторил: — Кузнец ты, Илья, отменный и по делам вроде как пугачевец…
Кто еще из стариков помнил атамана Грязнова и Пугачевскую войну, спрашивали Илью, не сродни ли был ему Грязнов. С тем и ушли от Ильи старики.
Не знал Илья, не ведало его сердце, что у самого порога его ждала большая беда. Не обошла она и Кадыра.
Случилось все это ранней весной. Уходила зима с Урала. Бежали ручьи. Молодели леса и горы.
Нежданно-негаданно на заводских мор пришел. Многие осиротели.
Приказчик же все жал и жал на сплавщиков — отправить караван торопился. Большой заказ был получен на чугун да железо из Петербурга. Рвал и метал управитель, узнав про то, что много сплавщиков заболело. Из-за хвори и мора всего человек десять осталось помощников у Семена, а потому, хоть и самому ему не можилось, приказано было Семену собираться в дорогу.
Не по-праздничному в тот год отправлялись барки в путь. Не звенели девичьи песни. Не красовались сплавщики в кафтанах и лаковых сапогах. Не палила пушка от управительского дома. Даже колокольный звон не доносило. А когда барки спустили в Ай, молебен не отслужили. Некому было. «Поп и дьякон умре», — доносил позднее управитель хозяину в Петербург. Словом, невесело отправили караван.
Не отпустила Уля отца одного. Живо собралась.
А дней через пять совсем расхворался Семен. Остановились барки у какой-то забытой деревеньки, вышли на берег запечалившиеся от беды сплавщики, поднялись на гору. Еще бы: добрый был караванный Семен. Ни разу его барки об утесы не разбивались.
— Как быть дальше? — спрашивали друг друга сплавщики. — Обратно вверх по течению не воротишься, Плыть дальше без караванного страшно. Не каждому дано провести караван, как Семен водил.
И сам он не враз стал караванным. Еще совсем молодым был — в водоливах ходил, а потом уж, когда за плечами лег десяток походов, целых десять дорог долгих, как зимняя ночь на заводе, трудных, как солдатский бой, смелых, как полеты беркутов над Юрмой, — вот тогда уж караванным и поставили его…
Тут-то и спасла дело Ульяна. Подошла к сплавщикам и твердо сказала:
— Заместо отца караван поведу я. Не пужайтесь делу такому, добрые люди! Выучили сами.
Никто не удивился такому, потому что кто из старших был, ее дочкой почитал. Молодые же, не обожженные страхом налететь на утесы и разбить барки, говорили между собой про Улю:
— Ей-ей не девка, а атаман! Откуда только силы у нее берутся поворачивать потесь?
Потому и слушали парни Улю, наособицу те, кто впервые шел на барках, хотя по годам они ровней Уле были. С почтением часто добавляли:
— Смелая девка! Отчаянная голова! За ней в огонь и в воду пойдешь.
Не раз выручала она своим уменьем барки провести, когда кое-кто из парней дух терял. В ту пору сплавщики свои барки будто живыми считали. Оттого и говорили: «Барки не плывут, а идут по реке». А про Улю добавляли: «У Ульяны барки, словно овечки, идут».
Когда же при входе в Каму из Белой схоронили Семена, стала дочь его Ульяна караванным…
По-разному об этом в заводе говорили, когда по санному пути воротились сплавщики домой. Кто девку хвалил: ведь ни единой барки в дороге не затеряли, а у других редко, чтобы две-три не пошли ко дну возле утесов. Недаром эти утесы «Разбойниками» звали на Урале.
Хвалили Улю те, кто был поумнее. Вспоминали ее отца и мать добрым словом, говоря: «Вот бы порадовались они такой дочке».
Старухи же не от ума брякали в заводе:
— Виданное ли дело — девка барки ведет?
Только их никто не слушал.
Два года подряд водила Ульяна караваны. Слава о ней прошла до самой Волги. Даже кое-кто из градоначальников, косясь на девку статную да русоволосую, бороденкой тряс.
А на третью весну, когда повела Уля караван, невестой Ильи она уже была. И решили они между собой через год свадьбу сыграть.
Приданое готовила себе Уля сама. Самой приходилось о себе заботиться. Известно — сирота. И хоть крепко отговаривал любимую Илья от такой заботы, говоря, что все это — дело наживное, — не хотела она нарушать обычай дедов и отцов…
Говорят, что одна сказка уму учит, другая душу веселит, а третья о прошедших веках говорит. В сказке об Уле и кузнеце Илье дальше говорится, что не суждено было им сыграть свадьбу. И все из-за того, что не воротились сплавщики.
Не воротилась и Уля.
Словно в воду канули и барки и люди. Не знали в заводе, — да и откуда им было знать, что, и вправду, в омутах лежали и те и другие. К тому же, разве можно было дознаться про такое? Ведь не из Кусы пришла беда. А то ли из Сысерти, то ли из чужой стороны, а может быть, из Невьянска; ведь хозяева тех и других заводов не шибко рады были кусинскому железу да чугуну на больших рынках: уж больно стали славиться они. Молчали горы, хотя только они ведали, как в одну из ночей напали разбойники на кусинский караван. Настоящая битва там была. Только не дознались в Кусе, кто их сплавщиков перебил, кто барки с чугуном и железом утопил. Кому понадобилось такое злодейство? Известно лишь одно: в тот год было слышно, что крепко подорожало сысертское железо, английское поднялось в цене, а больше всех — невьянское.
Только много лет спустя узнали в Кусе люди о гибели каравана. Рассказал прохожий странник, видавший, как напали из-за засады на Улин караван наемники демидовских заводчиков.
— Как сейчас помню, — говорил кусинцам странник. — Шишковали мы в ту пору на берегу Камы. Прошлогодние шишки собирали. Я и мой брат. Ночью лежим в шалаше, слышим: крики, ругань. Вскочили мы с братом и от страха онемели. Первый невьянский разбойник Филька с ватагой уже по кусинским баркам с топором бегал. Видать, врасплох были застигнуты сплавщики. Выскочила ваша караванная с передней барки, в самую середку сечи угадала, да как крикнет: «Опустите топоры! Аль ослепли? Пал идет! Не пройти баркам дальше: огонь перегородит путь!» Смолкли крики. Поглядели все туда, куда ваша караванная показывала, а там уж огонь по обоим берегам стволы лизал и дым туманом стелился по реке. В испуге кинулись те и другие к своим баркам. Ульяна встала к потесу на передней барке и повела караван навстречу огню, дыму и ветру.
Можно было еще через огонь пробиться, да не такая Уля была, чтобы других в беде бросить. Расставила она сплавщиков да людей из прибрежного села вдоль линии огня, пропашку хотела сделать. И хоть не до того было, не могли все, кто был на пожаре, не подивиться сноровке Ули. Где больше огня и страху, там и она. Кому слово скажет, кого ласково по спине похлопает: ничего, мол, огонь страшен, а человек сильнее.
И увидела Уля, что Филька откуда ни возьмись объявился, горящие поленья на барку кусинскую бросает. Уже поднялось бушующее пламя над ее родным плавучим домом.
Вот какие злые люди бывают! Но не о том, наверное, думала Уля, когда она одна бежала под гору с единственным желанием — спасти барку. Фильку при виде ее, как ветром сдуло. Она же, взбежав на барку, сбрасывала горящие поленья в воду, топтала огонь ногами, но было поздно. И сама она вспыхнула, как факел…
После гибели Ульяны вовсе ожесточилось сердце Ильи на господ. Понимал, что неспроста погибла его любимая. Не отступала боль за Улю и в сердце Кадыра. Только не знал об этой боли Илья. Ни разу Кадыр и вида не подал. Но примечал Илья, что стал он Кадыру еще дороже и родней. Ведь его любила Уля…
Беда получилась из-за хлеба… Хлебом платили хозяева мастеровым да медными грошами в придачу. Часто мука была гнилая, а в тот месяц выдали муку не просто залежалую и плохую, а с червями. Мыслимо ли есть такой хлеб, если хозяйки, просеивая ее через сито, горстями выбрасывали червей прочь? Не раз бунтовал народ и раньше; из-за покосов, из-за провианта ходили к дому управителя, требуя правды. В этот раз на бунт поднял народ Илья, говоря открыто о злодеяниях господ.
