и пришел мой час.
— Кто знает, что происходит в городе, — возразил ему Камуцци. — У нас никогда ничего не случается, надо, чтобы вмешался сам господь, чтобы что-нибудь случилось.
Дон Таддео махнул рукой, словно хотел поймать муху. Все лицо у него пошло красными пятнами, он взвизгнул:
— Этот дом уцелеет, и ваши осужденные души будут обитать в нем!
— Хорошенькие разговоры! — фыркнули служанки Фанья и Нана и, хоть их совсем прижали к стене, сердито загоготали.
Было слышно, как тут и там кто-то прыскал в носовой платок. Дон Таддео осекся. Кровь отлила от его лица, и голосом нежным, как дальний звон колокола, он произнес:
— Ибо наверху, в небесах, начертано: город погибнет через пороки свои. Иисус оплакивал его, а он так и не внял ему.
Звуки дрожали в воздухе, достигая самых глухих уголков. И, когда все глаза опустились, дон Таддео опустил свои. И сказал еле слышно в гнетущей тишине:
— Ибо все пороки в городе — а он болен всеми — сводятся к одному. Они проистекают оттого, что мы не любим бога. Высшая заповедь повелевает нам возлюбить бога и наших ближних. Мы же их не любили, а потому и гибнем. — И мягко, проникновенно, обращаясь туда, откуда раздавались рыдания: — Но, отказываясь возлюбить ближнего, мы отказываемся возлюбить и бога. Ложно и высокомерно любить духа, что зовется богом. Возлюбите человека, тогда и бога возлюбите. — Он взглянул на синьору Аквистапаче, сидевшую в первом ряду: — Будь добра и терпелива с мужем и возлюбишь господа, даже если не каждую неделю найдешь время сходить к исповеди.
Перед скамьями городских матрон, у ног священника, за своими соломенными стульями столпился мелкий городской люд. Священник и к ним склонил голову:
— Не держи зла на купца Серафини, — сказал он жене Чигоньи, взимавшего пошлину у городских ворот. — Когда он обвесит тебя, вспомни, что у него шестеро детей… Не злословь на Рину, — обратился он к Элене, служившей у сапожника Малагоди, — хоть она и оклеветала тебя. — И, повернувшись к матушке Пипистрелли: — Не преследуй грешников! Нам с тобой не пристало ополчаться на артистов или на адвоката, ибо чем мы лучше их! Если город запылает, где найти того, кто свободен от греха, кто не совлек на нас огонь с неба?
Дон Таддео тяжело вздохнул и прикрыл глаза.
— Что он говорит? Чего он хочет? — заволновались мужчины, стоявшие в проходах между скамьями и колоннами. — Тут задохнуться можно, а дон Таддео обращается только к женщинам.
— Он приказал нам возлюбить адвоката, — пояснил портной Коккола. На что слесарь Фантапие:
— Этого еще не хватало!
— Он говорит, поджигал тот, кто ненавидит адвоката.
— А ведь это верно, — согласился хозяин гостиницы «Привет новобрачным». — Маландрини — сторонник адвоката. Уж если кто поджигал, так скорее кто-нибудь из наших…
— Тогда это твоих рук дело, Джиголетти; кому как не тебе на пользу, что «Лунный свет» сгорел.
— Каждого заподозрить можно.
— Какой ужас!
— Ничего не слышно! — раздался откуда-то из-под клироса голос синьора Джоконди. — Он не о «Взаимном» говорит?
— Как вижу, — сказал Полли, поднимаясь на цыпочки, — на моем месте расселась Кузнецова жена. Среднее сословие захватило наши скамьи в церкви, пусть по крайней мере не зарится на ложи в театре.
— Все, все вы виноваты! — воскликнул дон Таддео и, отступив к алтарю, простер вперед руки. И вдруг он увидел лицо: внизу, среди мелкого люда, столпившегося у его ног, он увидел лицо, которое он как будто знал и не знал. Глаза на этом лице вопрошали и требовали беззвучно, но настойчиво. Тщетно пытался он от них оторваться, — они звали его, точно знакомые глаза святой, которая долгие годы стояла за его аналоем, все о нем знала и так сроднилась с ним душой, что уже стала как бы сестрой его и приобрела на него кровные права. Он вздрогнул и быстро поправился: — Нет! Они не виновны! Что они знают! Только один знал довольно, чтобы согрешить. — Он говорил, невольно сопровождая свои слова глубокими вздохами. Что-то теснилось в его груди, грозя ее разорвать. — Ибо только он не возлюбил человека, но возвеличил дух вместо бога, и, значит, дух сделал своим богом, и благодаря духу, богу своему, преисполнился гордыни и от всех отдалился. И карой ему было то, что с людьми его связывало лишь самое низменное. Он отринул любовь и впал в любострастие; и возненавидел себя за то, что отпал от духа, и возненавидел мир, ввергший его в соблазн, и совлек на себя и на мир огонь с неба, разжег его своими руками.
— Дона Таддео трудно понять, видно — ему неможется, — сказала синьора Сальватори, нагнувшись к мамаше Парадизи. — И не удивительно: пожертвовать собой ради какой-то актрисы.
— Говорят, он потому проповедует из алтаря, что ноги у него все в ожогах и ему трудно взобраться на кафедру.
— И все-таки он радеет об актерах, хочет, пока они не уехали, наставить их на путь истинный. Вы заметили, он обращается к одной только примадонне, а нас как будто и забыл.
Женщины как зачарованные впились глазами в большой узел золотистых волос, видневшийся из-под белой фетровой шляпы с загнутыми полями.
— Он говорит с ней! И как говорит! На лбу его капли пота. Видно, это очень достойная женщина. Теперь уж я не поверю, что артистка не может быть порядочной женщиной. Наш дон Таддео — истинный святой. Он учит нас узнавать людей и быть справедливыми. А сколько он терпит из-за нас! Посмотрите на его глаза, они померкли!..
— Что? — пробормотал дон Таддео, наклонившись вперед, не в силах оторваться от этих светлых, непреклонных глаз. — Я должен сказать больше? Сказать все?
Зубы его стучали, он задыхался. Матушка Пипистрелли заунывным голосом читала молитвы. Женщины вокруг нее шептались. Дон Таддео схватился за грудь, рванул на себе рясу.
— Да, я! Я это сделал! — сказал он, словно вырвав признание у себя из груди.
И тогда дрогнули поднятые веки, потупились непреклонные, сулящие избавление глаза. Дон Таддео хватал воздух руками.
— Он шатается! Падает! О, горе, горе! Святой умирает!
Все ринулись к нему, какой-то горячий вихрь бросил всех вперед. Но, прежде чем прихожане окружили его, дон Таддео поднялся над алтарем. Облачение упало с его плеч.
— Посмотрите, как прожжена его сутана!
Плачущие лица, сложенные для молитвы ладони тянулись к нему. Он простер над ними руки.
— Мир! — закричал он вдруг звенящим голосом. — Жертва принесена, теперь у нас наступит мир. Оставьте вражду! Не ищите больше поджигателя. Он покаялся и исчез. Вы его не знали. Никого не обвиняйте! Он
