вид, что не замечает его, и стал бродить по пожарищу. Однако, когда он уже хотел прошмыгнуть в дом, городской секретарь окликнул его:
— Доброго утра, господин адвокат!
Адвокат нерешительно вышел из своего убежища. Секретарь был в новеньком демисезонном пальто, в начищенных до блеска башмаках, от него приятно пахло. Адвокат слегка почистил рукой свой запачканный сюртук и сделал попытку застегнуться, но не нашел ни одной пуговицы.
— Вы здесь, синьор Камуцци! — выдавил он из себя.
— Да, сегодня я встал пораньше. Люди бог весть что рассказывают. Не можете ли вы объяснить мне, господин адвокат, что, собственно, произошло.
— Вы… вы спали? — Адвокат так и застыл с открытым ртом.
— Поскольку здесь, как я вижу, только крыша обвалилась, я, очевидно, поступил разумно, предпочтя не толкаться всю ночь среди зевак и кумушек. А сейчас не мешает подумать о завтраке.
И он повернул назад.
— И вам удалось заснуть! — повторил потрясенный адвокат.
— Может быть, я и не заснул бы, — пояснил тот, — если бы верил в этот пожар.
— Как? Вы не верите? Но ведь колокола звонили во всю мочь! Небо было в огне!
— Жена говорила что-то в этом роде, когда стала меня будить. Но я привык к тому, что у нас здесь все чудовищно раздувают — вы знаете этот народ не хуже меня, не правда ли, он обожает напускать туман и наводить панику, что так мучительно для всякого здравомыслящего и склонного к порядку человека. Я и сейчас убежден, что усердие наших милых обывателей больше повредило дому Маландрини, чем самый пожар.
— Э…э… — Адвокат только бессильно стонал и разводил руками. — Вы не хотите считаться с фактами, по-вашему, сейчас не день, а ночь! И только потому, что так угодно вам, синьор Камуцци! А я скажу на это, что трудно отрицать самый факт пожара, когда называют даже поджигателя!
Городской секретарь пожал плечами.
— Да, я и об этом слышал. Среди многих прочих называют и вас, господин адвокат.
Адвокат искусственно захохотал, а сам исподтишка покосился на своего спутника.
— Вы, я вижу, меня таковым не считаете; что ж, и на том спасибо. Откровенно говоря, у меня были кое-какие опасения, когда я сейчас вас увидел. Различие наших темпераментов, синьор Камуцци, привело к тому, что мы в общественной жизни частенько занимаем противоположные позиции. Но, разумеется, это еще не дает мне права сомневаться в ваших умственных способностях… Хотите, я расскажу вам самое нелепое из того, что родила этой ночью разыгравшаяся фантазия?
— Это была ночь поэтов, — промолвил секретарь.
— Когда говорят, что я, адвокат Белотти, вот уже тридцать лет приносящий все свои силы, свои дарования, свои честолюбивые стремления на алтарь этого города, взял да и поджег его в одну прекрасную ночь своими руками, то я и в этом готов усмотреть какую-то крупицу логики и здравого смысла. Но ведь поджигателем называют и дона Таддео. Да, да, вы не ослышались: дона Таддео!
Он так неистово захохотал, что многие обитатели Корсо выбежали на порог. Секретарь ограничился презрительной усмешкой.
— Вчуже совестно перед бродягой, который, может быть, совершил этот поджог, — если кто-то действительно поджигал и что-то действительно горело. Он должен всех нас считать сумасшедшими.
— Сколько в вас остроумия, синьор Камуцци!
И вдруг адвокат глубоко вздохнул.
— Это, конечно, не значит, что я хочу уклониться от ответственности. Народ прав, тысячу раз прав, когда обвиняет меня в том, что я в свое время возражал против покупки парового насоса. — Он ударил себя в грудь и закивал головой. — Поневоле поверишь в возмездие, в то, что боги завидуют нам, смертным. Перед вами человек, который, служа народу, преуспел больше, чем многие; но достаточно было ему раз оступиться, как он уже низвергнут в бездну. Народ не только не отпускает ему невольную вину, нет, он еще попирает его грудь ногами. А между тем сколь часто он милостив к недостойным! Быть может, он потому ненавидит меня, что слишком любил когда-то и возносил слишком высоко?
Адвокат остановился. Но так как секретарь не дал ответа на этот вопрос, он зашагал дальше.
— Во всяком случае, народ прав. Я допустил непростительную оплошность, когда, наводя экономию во имя высших целей, голосовал против парового насоса. На моей совести не только разорение дома Маландрини, но и страх, в который я вверг весь город, беззащитность народа, который на меня полагался.
Секретарь покачал головой. Смеясь, он жестом остановил адвоката.
— Вы зарапортовались, сударь. Почем вы знаете, что при наличии парового насоса, против которого, кстати, голосовал и я, убытки были бы меньше! Я, например, этого не думаю, и никакие вопли народа меня в этом не убедят. Мой девиз — во всем знай меру. Даже в отношении пожарной безопасности. Перестараться можно и тогда, когда тушишь пожар.
Адвокат перебил его и, помогая себе руками, продолжал развивать свою мысль:
— Вот в чем моя беда: я неудержимо стремлюсь к прогрессу и потому не думаю о сохранении того, что существует. Между тем дух большинства устремлен на сохранение существующего… Так я по собственной вине посеял в народе разногласие и так, увы! накликал на город все ужасы гражданской войны.
— Да это адвокат! И он еще смеет показываться на улице! Долой его! — Перед кафе «У святого Агапита» все повскакали со стульев.
Адвокат, шагавший по краю площади, опустил руку, которой прикрывал глаза, и секретарь увидел на его лице слезы.
— Не они — я сам себя казню! — простонал адвокат.
Позади, у «Святого Агапита» стоял невообразимый гвалт, между тем как за столиком у кафе «За прогресс» их встретила гробовая тишина. Никто не обратил на них внимания. Аптекарь Аквистапаче сидел повесив голову.
— Друзья, которых я сбил с толку и увлек за собой, теперь боятся за себя и потому ненавидят меня. Как странно, Камуцци, вы, мой всегдашний враг, — единственный, кто решается говорить со мной. Вам не откажешь в мужестве.
— Вздор, — махнул рукой Камуцци. — Поскольку общественное мнение для меня не существует, я могу позволить себе все, что угодно. Однако, скажите, — и секретарь, зажмурившись, поправил на носу пенсне, — не настало ли для вас время спросить себя, к чему было столько желать, добиваться, действовать? Что из всего этого останется у вас теперь, когда вам придется уйти в безвестность частной жизни?
Весьма довольный своим вопросом, Камуцци хотел идти дальше. Но адвокат не сдвинулся с места. Он снял шляпу и недрогнущим взглядом обвел и горланящую и притихшую половину площади.
— Что останется? — повторил он. — Я не буду говорить о делах, которые, возможно, останутся жить. Но пребудет любовь. Другие,
