На мысль об этой оговорке меня навел псевдоним, только что сообщенный мне посетительницей.
— Что вы, что вы, об этом нет и речи! Мой друг отнюдь не помышляет разбогатеть, издавая книгу.
— Однако…
— Нет, нет, вы заблуждаетесь.
— Что ж, прекрасно. Тем не менее в денежных вопросах всегда лучше соблюдать полную ясность. Вы же знаете: счет дружбы не портит.
— На этот раз деньги ни при чем: мой друг — человек обеспеченный.
Сказав это, гостья вернулась к разговору о высшем обществе и принялась вспоминать, как маркиз, герцогиня и граф устраивали светские рауты, а Фернандито, Кончита, Лулу и Мими занимались флиртом, прохаживаясь по бульвару Ла-Кастельяна или в фойе Королевского театра.
— Вы совсем забыли старых друзей, — упрекнула она меня в заключение.
— Вероятно, вы правы, но что поделаешь? Память слабеет.
Дама с вуалью собралась уходить, встала и протянула мне руку — явно для поцелуя.
Я тотчас сообразил, что небритый мужчина в домашних туфлях, очках и берете, целующий ручку даме, пусть даже старой, — зрелище несколько комичное; поэтому я удовольствовался тем, что слегка пожал протянутую мне длань.
Спустя два дня, под вечер, я сидел у себя в кабинете и корпел над корректурой — занятие, изобретенное самим дьяволом на горе писателям и наборщикам, когда ко мне вошел человек лет пятидесяти с лишним, облаченный в траур, в развевающемся синем шарфе, бледный, с черной бородою, посеребренной сединой, и еще довольно густой шевелюрой. Видимо, это и был сам Фантасио. Чувствовалось, что в молодости он был юношей элегантным и загадочным.
— На днях сюда заходила одна сеньора, которая говорила с вами о рукописи романа, — несколько нерешительно начал он.
— Совершенно верно.
— Так я вам принес его.
И он протянул мне синюю папку.
— Очень хорошо. Угодно получить расписку?
— В этом нет необходимости. Когда будет ответ?
— Дней через восемь — десять.
— Хорошо, я зайду через десять дней. Если не появлюсь, поступайте с рукописью, как вам заблагорассудится.
Романтический мужчина, он же загадочный юноша в прошлом, низко поклонился и вышел.
Роман я прочитал и нашел, что он не так уж плох, незнакомец же больше не появлялся. Я отложил рукопись, она затерялась на книжной полке среди разных бумаг и лишь теперь, спустя много лет, снова попалась мне на глаза.
Я долго колебался, раздумывая, публиковать роман или нет, но в конце концов решил отправить его в типографию. Естественно, мне прежде всего следует недвусмысленно засвидетельствовать, что автор этой книги не я, а тот таинственный незнакомец с густой шевелюрой и в развевающемся синем шарфе, которого друзья звали Фантасио. Кто пожелает сравнить его мысли и взгляды с моими, тот легко убедится, что между Фантасио и мною — большая разница.
II
Романтический сеньор с бородой, в прошлом загадочный юноша, предпослал своей книге посвящение. Оно гласило:
«Госпоже и подруге.
Прошлое не лучше настоящего, дорогая моя подруга, это несомненно, но оно озарено бледным сумеречным сиянием, манящим, поэтичным и столь непохожим на резкий, раздражающий свет настоящего.
Возьмите любой глагол в прошедшем времени, и фраза тотчас же приобретает несколько меланхолический оттенок. Вы не находите? «Я шел тогда… Я ехал в ту пору… Я путешествовал…» Этого вполне достаточно, чтобы действие, о котором мы вспоминаем, окружить атмосферой грусти и сожалений. Поддавшись тоске о прошлом, автор подумал о вас. В то блаженное для нас время вы порхали в садах Буэн-Ретиро, ослепляя всех ярким блеском юности. Я же в ту пору и в том же парке отнюдь не блистал, я лишь коптил небо.
Теперь мы с вами старики. Какая жалость! Я-то уж куда ни шло, но вы!.. Исчезли подмостки и актеры. Сада теперь нет, большинство наших друзей умерло. Наше время промелькнуло так же, как все времена. Hora fugas[34]. Fugit irreparabile tempus[35]. И остается только спросить словами Хорхе Манрике{182}:
Где теперь король дон Хуан?Что с инфантами Арагонаныне сталось? —
или сказать вместе с французским поэтом: «Увы, где прошлогодний снег?»{183}
И вас и меня время, словно энтомолог насекомых, как бы пришпилило булавкой к картону. А теперь я сам попытаюсь приколоть к тому же картону и такой же булавкой наших с вами современников в качестве археологических достопримечательностей.
Еще несколько лет тому назад я не решился бы сочинить подобную книгу, а уж опубликовать ее и подавно. Сейчас меня не мучат сомнения, и я, никого не беспокоя, могу беспрепятственно писать с натуры людей, события, пейзажи, потому что эти люди, события и даже пейзажи в большинстве своем изменились почти неузнаваемо: их тоже не пощадило неумолимое время. Даже сами участники событий, читая мой рассказ, вряд ли узнают и вспомнят то, что там описано.
Но вы, очаровательная подруга, вы узнаете и все вспомните, ибо вы, к сожалению, моя сверстница.
Иные люди должны были бы всегда оставаться молодыми и черпать силы в том источнике вечной юности, который испанский мореплаватель Понсе де Леон{184} тщетно искал во Флориде.
С прежним восхищением и неизменной преданностью
ваш старый друг
Фантасио».
III
Тридцать с лишним лет тому назад сады Буэн-Ретиро были самым главным стратегическим пунктом мадридской буржуазии. В них было так приятно проводить летние вечера! Парк располагался сравнительно близко от центра города — рядом с площадью Сивелес; в нем были вместительный театр, кафе, оркестр, деревья, а также укромные рощицы для парочек, ищущих уединения. Вечером, освещенный яркими фонарями, он представлял собой великолепное зрелище. По аллеям фланировали элегантные дамы и прекрасно одетые кавалеры. Они изощрялись в комплиментах и бросали многозначительные взгляды.
Люди развлекались, вероятно, точно так же, как пятьсот лет назад и как они непременно будут развлекаться еще через пятьсот лет. В душные летние мадридские вечера здесь можно было за доступную цену подышать свежим воздухом и поболтать в приятной компании. В иные сезоны в парке давали оперу с неплохими певцами, причем билеты стоили дешево; в другие — здесь гастролировала оперетта и устраивались большие представления с танцами и пантомимой.
В дни наибольшего наплыва публики, то есть в июне и начале июля, перед тем как состоятельные люди предпринимают паломничество на Кантабрийское побережье, сады Буэн-Ретиро обретали необычайно праздничный вид.
Посетителей парка, остававшихся в городе в разгар лета, насмешливо именовали «нищими с претензиями», иначе «курси» — людьми дурного тона. Для испанцев это — страшное обвинение, тяготевшее над ними, словно дамоклов меч, лет пятьдесят и только теперь несколько утратившее свою былую остроту. Поговаривали, что на спектаклях в парке бывает множество контрамарочников, посещавших театр бесплатно. Однако это не мешало им строить из себя важных господ и даже всячески поносить последними словами парк, где они развлекались.
В садах почти всегда можно было встретить политических деятелей, журналистов и представителей аристократических семейств. Если аристократы не уезжали летом на северные пляжи и каждый вечер появлялись в парке, публика считала, что они, видимо, разорились. Тщеславие и злопыхательство не щадят даже того, что доставляет удовольствие; поэтому не удивительно, что те же самые люди, которые с таким наслаждением отдыхали и развлекались в Буэн-Ретиро, почти всегда скрывали это и говорили, что в парке царят дурной тон и утомительная скука.
В те времена публика являла собой большее, нежели ныне, разнообразие человеческих типов, разумеется, чисто внешнее. Внутренне человек не меняется ни за сорок, ни за четыреста лет. До сих пор, по крайней мере, он не изменился.
Кое-кто из мужчин носил бороду, а некоторые — усы; у одних они топорщились узким шнурочком, у других завивались смешными колечками, третьи — а таких было немало — нафабривали их длинные кончики à la Наполеон III. В моде были пристегивающиеся стоячие воротнички, широкие галстуки, цилиндры, сюртуки и фраки.
В женской одежде наблюдалось большее разнообразие; почти никто из дам не красился, а если кто-то и делал это, то гораздо скромнее, чем теперь: грим считался чем-то неприличным, шокирующим и допустимым лишь для гетер или «горизонталок», как их величали в ту пору. Выщипанные брови и вызывающе нарумяненные лица превратили современных женщин в подобие кукол, начисто лишив их всякого своеобразия и выразительности. Принцессы, маникюрши, танцовщицы и кухарки — все ныне выглядят одинаково, словно они сделаны из одного и того же теста, ejusdem farinae, как говорим мы, латинисты. Самое ужасное, что, вероятно, так оно и есть на самом деле.
