В эту минуту аббат увидел монсеньера Нани, выходившего из тронной залы, но, к своему удивлению, не почувствовал ни возмущения, ни злобы. Напротив, он был даже рад, когда, заметив его, прелат подошел и протянул ему руку. Однако на этот раз Нани, против обыкновения, не улыбался, у него было очень серьезное, огорченное лицо.
— Ах, любезный сын мой! Какое страшное несчастье! Я только что от его высокопреосвященства, он глубоко скорбит. Это ужасно, ужасно!
Нани опустился в одно из кресел, указав Пьеру на соседнее, и некоторое время молчал, по-видимому, утомившись от волнений и нуждаясь в нескольких минутах отдыха; тяжкие мысли омрачали его ясное лицо. Затем легким движением руки он как бы отогнал от себя печальную тень и снова обрел свои учтивые манеры.
— Ну как, любезный сын мой, видели вы его святейшество?
— Да, монсеньер, вчера вечером, и я от души благодарю вас за доброту, с какой вы исполнили мое желание.
Нани пристально глядел на него, и по губам его скользнула невольная улыбка.
— Вы меня благодарите… Я вижу, вы поступили благоразумно и покорно склонились к стопам его святейшества. Я был в этом уверен, я не сомневался в вашем здравомыслии. Право же, вы доставили мне большую радость, я счастлив убедиться, что не ошибся в вас.
Он добавил, пустившись в откровенность:
— Я никогда не спорил с вами. К чему? Ведь перед вами были факты, они должны были вас убедить. А теперь, когда вы отреклись от своей книги, это тем более бесполезно… Однако посудите сами, если бы даже в вашей власти было вернуть церковь к ее истокам и превратить в христианскую общину, которую вы так вдохновенно обрисовали в книге, церковь сызнова проделала бы тот же путь развития, уже однажды указанный ей богом; и тогда, через положенное число веков, она вновь пришла бы к состоянию, в каком находится сейчас… Нет! Что бы ни сотворил бог — все к лучшему: церковь — такая, какая она есть, должна управлять миром — таким, каков он есть, ей одной дано знать, как упрочить царство свое на земле. Вот почему ваши нападки на светскую власть церкви были непростительной ошибкой, даже преступлением, ибо, лишая папство его мирских владений, вы отдаете его на милость народов… Ваша новая религия — это полное разрушение всякой религии, нравственная анархия, свобода для всякой ереси, — словом, уничтожение божественного здания, гибель многовекового католицизма, мудрого и несокрушимого, в котором заключалось доныне спасение людей и который один будет их спасителем завтра и во веки веков.
Пьер чувствовал, что прелат говорит искренне, с непоколебимой верой, что он любит церковь как благодарный сын, ибо, по его убеждению, она лучшее, единственное из всех социальных установлений, способных принести счастье человечеству. Нани хотел править миром не только из жажды власти, но также из твердого убеждения, что никто не сумеет править лучше, чем он.
— Можно, конечно, спорить о средствах. Что касается меня, то я стою за мягкие, возможно более гуманные средства, за примирение с веком, который как будто в разладе с церковью, но это лишь кажется, ибо между ними просто возникло недоразумение. Однако мы вновь приведем человечество на путь истинный, я уверен в этом. Вот почему, любезный сын мой, я так рад, что вы вернулись в лоно церкви, что вы опять придерживаетесь нашего образа мыслей и готовы сражаться вместе с нами, не так ли?
Пьер вновь услышал те же аргументы, которые приводил сам Лев XIII. Желая избежать прямого ответа, он молча поклонился; аббат не испытывал гнева, а только боль от кровоточащей раны, ибо мечта его погибла, и, понизив голос, чтобы скрыть горечь, он сказал:
— Позвольте мне еще раз поблагодарить вас, монсеньер, за то, что вы искусной рукой превосходного хирурга избавили меня от пустых иллюзий. Впоследствии, когда утихнет боль, я сохраню к вам за это вечную признательность.
Монсеньер Нани по-прежнему смотрел на него с тонкой улыбкой. Он отлично понимал, что молодой священник — еще одна живая сила, потерянная для церкви. Что совершит он завтра? Вероятно, какую-нибудь новую глупость. Но прелат был доволен уже тем, что помог священнику исправить первую ошибку, — не мог же он предвидеть будущее. И плавным движением руки он как бы сказал: «Довлеет дневи злоба его».
— Позвольте обратиться к вам с небольшим напутствием, любезный сын мой, — вымолвил он наконец. — Будьте благоразумны, ибо как священник и как человек вы обретете счастье в смирении. Вы будете глубоко несчастны, если обратите против бога блестящий ум, дарованный вам свыше.
Затем, махнув рукой, он как бы отстранил от себя это дело, видимо, решив, что им больше незачем заниматься. И с омраченным лицом вернулся мыслью к другому делу, которое тоже завершилось, но завершилось трагически — ужасной смертью двух детей, лежавших там, в соседней зале.
— Бедная донна Серафина, бедный кардинал, их судьба терзает мне сердце! — проговорил он. — Ни на одну семью еще не обрушивалась такая страшная беда… Нет, нет! Это слишком жестоко! Просто душа возмущается!
Тут из соседней приемной послышался гул голосов, и Пьер с удивлением увидел входящего кардинала Сангвинетти, которого с рабским подобострастием сопровождал аббат Папарелли.
— Если ваше высокопреосвященство окажет мне честь и соблаговолит последовать за мной, я сам провожу ваше высокопреосвященство.
— Да, я приехал вчера вечером из Фраскати и, узнав печальную новость, пожелал немедленно принести соболезнования и выразить сочувствие.
— Если ваше высокопреосвященство соизволит задержаться на минуту у гроба, я проведу вас затем к его высокопреосвященству.
— Да-да, пусть все знают, какое горячее участие я принимаю в горе, постигшем этот прославленный дом.
Сангвинетти скрылся в тронной зале, и священник замер, ошеломленный его спокойной дерзостью. Пьер, конечно, не обвинял его в прямом сообщничестве с Сантобоно, он не осмеливался даже подумать, сколь велика была моральная ответственность кардинала. Но, увидев, как тот вошел с высоко поднятой головою, услышав его самоуверенную речь, Пьер вдруг понял, что Сангвинетти все знает. От кого? Каким образом? Этого Пьер не мог сказать. Наверно, по темным подпольным каналам, таким же путем, каким узнают здесь о преступлениях люди, которым положено о них знать. Пьер смотрел, холодея, с каким высокомерием шествовал этот человек, явившийся сюда, быть может, чтобы пресечь подозрения и уж наверняка чтобы сделать ловкий политический ход, публично выказав своему сопернику уважение и сочувствие.
— Кардинал Сангвинетти здесь! — невольно прошептал аббат.
Монсеньер Нани, который, как по открытой книге, читал мысли Пьера в его детски ясных глазах, сделал вид, будто не понял смысла этого восклицания.
— Да, мне говорили, он вернулся в Рим вчера вечером. Он решил, что должен быть здесь, так как может понадобиться святому отцу, чье здоровье идет на поправку.
Хотя это было сказано с самым невинным видом, Пьер ни на минуту не поверил этим словам. И, взглянув на прелата, убедился, что тот тоже все знает. Ужасное событие вдруг предстало перед Пьером во всей своей сложности, во всей жестокости, которую придал ему злой рок. Нани, старый друг дома Бокканера, не был бессердечен, он, несомненно, очень любил Бенедетту, восхищался ее красотой и прелестью. Этим можно было объяснить победу, которой он в конце концов добился в деле о расторжении брака. Однако, по словам дона Виджилио, развод, полученный ценою подкупов и с помощью влиятельных связей, был, в сущности, скандалом, который Нани сначала затягивал, а потом привел к развязке с единственной целью подорвать уважение к кардиналу и отстранить его от папской тиары накануне конклава, который, как полагали, должен вскоре состояться. И правда, непреклонный, чуждый всякой дипломатии кардинал не мог быть кандидатом Нани — хитреца, желавшего всех примирить; таким образом, ловкие интриги прелата в этом доме, содействуя счастью контессины, вели к медленному, но неуклонному разрушению честолюбивых планов брата и сестры, мечтавших, что их древний род восторжествует и даст церкви третьего папу. Однако если Нани и желал победы Сангвинетти и одно время даже боролся за этого кардинала, возложив на него свои надежды, он не допускал, что дело дойдет до преступления, до этой чудовищной низости с посылкой яда, который попал не по адресу и погубил невинных. Нет, нет! Это уж слишком, от этого, как сказал Нани, просто душа возмущается! Сам прелат пользовался более мягкими средствами, и подобная жестокость казалась ему гнусной, отвратительной; розовое, холеное лицо монсеньера Нани еще хранило следы потрясения, испытанного им при виде плачущего кардинала и бедных влюбленных, погибших вместо старика.
Пьер думал, что кардинал Сангвинетти по-прежнему остается тайным кандидатом Нани, и его мучила мысль о моральной ответственности прелата за это гнусное преступление. Он возобновил беседу:
