Н. Морозов показывал, что Новосёлов лично зарубил 27 кузнечан и угрожал смертью тем, кто пытался его остановить. А военком батальона П. Ф. Леонов в ответ на вопрос о судьбе награбленного им, Леоновым, имущества «вместо ответа хотел… [Морозова] зарубит[ь]»[2234].
Следователь особотделения № 5 ВЧК при 51‐й стрелковой дивизии отметил, что роговцы оказали «неоценимую услугу Советской Власти и Красной Армии и поэтому, если даже Партизанским Отрядом Рогова и были допущены в то время произволы… обвинять в этом партизанские отряды не приходится, т[ак] к[ак] [у них]… не имелось не каких авансовых сумм[,] из которых они могли бы оплачивать за все взятое у крестьян. Что-же касается расстрелов, в этом также партизанские отряды обвинять не приходится, ибо к партизанам везде и всюду со стороны Колчаковщины применялся в полном смысле слова террор, на который они могли также отвечать только террором. <…> Дело производством прекратить, и весь имеющийся по обвинению Партизанского отряда имени тов. Рогова обвинительный материал направить в [О]собой Отдел В. Ч. К. при 5‐й Армии на рассмотрение»[2235]. Таким образом, допрашивавший Рогова видный экс-партизан из литовских переселенцев И. В. Степанайтис, ставший сотрудником особого отдела, был максимально лоялен к обвиняемому.
В итоге дело завершала не военная контрразведка, а Томская (Новониколаевская) губЧК, постановившая, уже после выхода фигурантов на свободу, прекратить дело и роговцев освободить. Однако в книге В. Т. Шуклецова определенно заявлялось, якобы «следствие установило непричастность командного состава партизан к погромам в Кузнецке…»[2236]. В середине 1990‐х годов А. А. Штырбул писал, что освобождение комсостава роговского войска произошло за недоказанностью обвинений и по ходатайству населения[2237]. На деле вполне доказанные погромы были расценены чекистами как закономерный красный террор, перехлесты которого не могут затмить «неоценимых услуг» партизан. Военные власти также не считали партизан-погромщиков врагами государства.
Томское (Новониколаевское) губбюро РКП(б) 6 февраля того же года рассмотрело ходатайство красноармейцев 3‐го запасного полка 5‐й армии из Колывани с просьбой освободить Рогова и Новосёлова – и согласилось с данным предложением. Это была победа бывших партизан, сосредоточенных в запасном полку, на уступки которым партийная власть решила пойти. В финансовом отчете Новониколаевского укома РКП(б) за тот же месяц, помимо выдачи Рогову 10 тыс. рублей, были учтены и 160 рублей, потраченные на торжественный обед для освобожденных роговцев[2238].
Информация о прекращении дела против партизан оказалась не доведена до сведения высших военных властей, отчего 3 апреля командующий 5‐й армией М. С. Матиясевич и член РВС-5 Б. П. Позерн из Красноярска запросили Новониколаевский губревком и начальника гарнизона срочно выяснить, чьим распоряжением были «заключены в военном городке партизаны отряда Рогова и кто ведет о них дело, а также кто является ответственным за возмутительные условия их содержания в городке, о чем поступило донесение в Ревсовет»[2239]. В то же время в Кузнецке коммунистические агитаторы в караульном батальоне и милиции, состоявших в значительной части из роговцев, обнаружили, по их уверениям, подпольную анархистскую организацию, пытавшуюся связаться с Роговым[2240].
Партизан В. А. Булгаков позднее вспоминал, как при освобождении его и Рогова в конце февраля 1920 года зампред Новониколаевской губЧК В. Ф. Тихомиров горячо им доказывал, что посадили роговцев «совершенно напрасно» и что многие документы сел и деревень, где проходил отряд Рогова, оправдывают их. Потом Рогов сказал Булгакову о своем желании служить в ЧК, с работой в которой «его хорошо ознакомил тов. Тихомиров»[2241]. Практика военного коммунизма убедила Рогова, что воевать с большевиками – более актуальная задача, нежели служить в их тайной полиции.
На фоне массы достоверных свидетельств об убийствах, насилии и грабежах доводы многочисленных адвокатов роговщины, как прежних, так и современных, выглядят все менее убедительно. Недаром в последние годы в Новокузнецке началось увековечение памяти погибших от партизанских чисток. Актуальна эта задача также для краеведов и властей других городов и сел, пострадавших от роговщины.
Глава 18
ТРЯПИЦЫНСКАЯ РЕЗНЯ В САХАЛИНСКОЙ ОБЛАСТИ
Безусловное первенство в жестокости среди всех партизан принадлежало Я. И. Тряпицыну, спалившему дотла в мае 1920 года большой дальневосточный город Николаевск-на-Амуре (расположенный на месте впадения Амура в Татарский пролив напротив острова Сахалин) и вырезавшему не только огромную часть жителей областного центра и всей Сахалинской области, но и японскую колонию, что дало Японии повод для крупного вооруженного вмешательства в российские дела, хотя ранее, 4 февраля, ее правительство заявило о нейтралитете, а две недели спустя начало эвакуацию своих войск. В советской историографии этот деятель часто именовался антисоветским бандитом, хотя террористическая политика тряпицынщины была следствием именно ультрарадикальных воззрений Тряпицына и его ближайшего окружения, устроивших в Николаевске красную коммуну.
Роговщина и особенно тряпицынщина – примеры крупного, идеологически обоснованного вожаками классового (и частично этнического) террора. Как проницательно написал первый и самый компетентный исследователь тряпицынщины, пресловутая Николаевская коммуна «по дикому избиению тысяч ни в чем не повинных людей, включая грудных детей, по утонченнейшим пыткам [со стороны] большевистских палачей, представляет собою апофеоз советского режима»[2242].
Анархист Яков Иванович Тряпицын, молодой и амбициозный партизанский вожак, происходил из петроградских рабочих, был отважным добровольцем мировой войны, доросшим до унтер-офицера, но выдававшим себя за прапорщика. Оказавшись на Дальнем Востоке, он проявил себя способным организатором анархической уголовной вольницы в Ольгинском уезде и Сучанской долине. В конце 1919 года был направлен Военно-революционным штабом партизанских отрядов и революционных организаций Хабаровского и Николаевского районов в низовья Амура для организации там повстанческого движения. Есть и версия, что Тряпицын вышел с отрядом самовольно, раздосадованный пассивностью партизанского командования[2243]. С ним в качестве комиссара и походной жены выехала Нина Лебедева-Кияшко, активная эсерка-максималистка из Благовещенска. Эта яркая девица, несмотря на былое обучение в гимназии, прекрасно управлялась с отрядовскими уголовниками, щеголяя умелым владением матерной лексикой.
Еще при взаимодействии с партизанским штабом – во главе с Зубковым, а затем (после расстрела последнего) со сменившим его Бойко-Павловым – Тряпицын позволял себе грабежи и запугивания населения, не брезгуя обирать и бедняков. В деревне Троицкой он собрал сход и заявил: «Или вы все идете в [мой] отряд, или вы лишаетесь жизни». Бойко-Павлов отмечал, что штабу непросто было загладить впечатление от этого заявления[2244]. Тряпицынцы снимали с людей кольца, рвали серьги из ушей, отбирали последнюю корову. Бойко-Павлов вспоминал: «Мы таких протоколов о их действиях получали очень много»[2245].
Вожаки себя не забывали. Бывший сельский учитель Д. С. Бузин (Бич) послал своей семье трофейные «огромные сани, нагруженные всевозможными
