не удерживал.
Никто не догадывался о том, что между нами что-то произошло. Да и события развивались в таком темпе, что разговор этот стерся, острота его притупилась. Но остался какой-то рубец. Побледневший, подсохший, но остался.
Глава шестая
Наши Воробьи стояли на самом юру. И когда с севера задувал ветер, мочи не было! Что за такое ветреное село! Мы топили печи, но трубы давно не чистились, и дым донимал пуще холода. Куда было бы лучше в землянках! Но землянки рыть было некому: в штабе остался один только комендантский взвод.
Особенно мне были тяжелы утра. За ночь кое-как я угревалась: Дзитиев дал мне свою бурку. Но вылезать из-под нее было все равно что войти в ледяную воду. И меня чуть не силой поднимали. Тима шипел, что так спать в боевой обстановке неприлично, но я ничего не могла с собой поделать.
В то утро я смутно слышала стук в дверь, чьи-то шаги, потом голос Тимы:
— Утро началось явлением Середы, хотя сегодня пятница.
Что-то Середа говорил, после чего Тима начал меня расталкивать. Я сопротивлялась. Но тут до меня дошли слова, от которых я мигом вскочила на ноги: вернулась Блонде Ха́ре!
— Где же она?
— У девушек в избе, моется.
Середа подал мне сапоги, Тима — телогрейку. Я выскочила на улицу, по которой метался ветер: эти Воробьи были просто какой-то аэродинамической трубой.
Пока я шла до избы девушек, я все время думала, что могло произойти с Блонде Ха́ре? Вернее, что могло с ней происходить столько времени?
Мы с Бельчиком нашли ее ночью в лесу. Я уже не помнила, откуда мы возвращались так поздно. Мы шли осторожно, след в след, прислушиваясь. Это было чуть ли не в первые дни нашей жизни в лесах, и мы еще не привыкли к тому, что в них так много разных и непонятных звуков, совершенно неслышных в мирное время! Какой-то скрип, как будто хлопает калитка на несмазанных петлях, треск, писк, и все время «у-у-у» поверху и «ш-ш-ш» внизу, в траве.
И вдруг через все это — одинокие и легкие шаги. Здесь могли быть партизаны или немцы. А шаги были не мужские вовсе.
Мы замаскировались. Стояло еще лето, и это было нетрудно. И луна светила прямо на просеку, казалось: появись на ней кошка, и то заметили бы. А появилась девочка. В гражданском, но с пистолетом за поясом. Маленькая девочка. Дюймовочка с пистолетом.
— Хальт! — крикнул Бельчик страшным голосом и выскочил на просеку.
Девочка отступила и выхватила свой пистолет.
— Бросай пушку! — сказала я. — Бросай на землю! Живо! И подходи.
Она повиновалась.
— Убежала из детского сада? Сорвалась из яслей? — напустился на нее Бельчик.
Теперь было видно, что ей лет семнадцать.
— Вы в самом деле партизаны? — спросила она, разглядев красные ленточки у нас на пилотках.
— Нет, мы переодетые эсэсовцы, — деловито объявил Бельчик. — А ты кто?
— Переодетая гестаповка! — озлилась девчонка и показала Бельчику язык.
Бельчик нагнулся, поднял девчонкин пистолет, положил в карман:
— С приветом!
— Как? Вы уходите? А я? — Девчонка вцепилась в меня. — Я трое суток брожу по лесу. Я не могу вернуться... Он же хватится, где пистолет. Я же вас искала!.. — Она заревела. Только этого не хватало.
Она вполне могла быть девкой из немецкой школы разведчиков в Капице. Правда, в этом случае ей вряд ли бы сунули оружие. Но могло быть всё и так, как она тут же на ходу нам объяснила: отец в Красной Армии, мать убило в бомбежку на рытье окопов. А пистолет утащила у полицая, спавшего на сеновале. Могло быть и так и этак. В том-то и дело, что в нашей ситуации каждый факт и каждую фигуру можно было рассматривать так и этак.
Мысль о школе в Капице не давала нам права тащить ее в лагерь. Но мы все-таки притащили. И Дзитиев стал ее допрашивать. В самый решающий момент, когда он ее уже начал «ловить на противоречиях», стоявший на часах под окном штабной избы Толя Середа запросто прислонил винтовку к плетню и постучался к Дзитиеву.
— Товарищ начальник, это же Дуська с нашего села Старо-Хомутово, я ее всю с потрохами знаю. И Прохор Безухий тоже. — Толя был парень без затей, высказался и пошел обратно на пост.
Ее имя Дуся со временем потерялось. Все звали ее Блонде Ха́ре. У нее действительно были светлые волосы, которые она по немецкой моде распускала по плечам.
После первой ее ходки, как всегда в таких случаях, я обстоятельно выспросила, как она прошла, где встретила немцев, с какими словами к ней обратились, где спрашивали документы. Но Дуся сказала, что документы ей не понадобились. А первый немец, встреченный ею, — патрульный, шагавший у околицы Лаптева, — ничего у нее не спросил, а только запел: «Блонде ха́ре, зибцен яре» — «Светлые волосы, семнадцать лет», модную песенку.
— А ты что?
— Я стала подпевать ему и вошла в Лаптево, будто я тамошняя.
Месяц назад Блонде Ха́ре послали разведать охрану железнодорожного склада, который наши собирались подорвать. Блонде Ха́ре не вернулась.
Прошло много времени. Склад благополучно подорвали. О Блонде Ха́ре не было ни слуху ни духу. И я перестала выдавать тот «аусвайс», с которым она пошла, как проваленный. Я перестала его выдавать, потому что так полагалось. Но думала все это время о Блонде Ха́ре как о живой. И провалиться ей было не с чего: «аусвайс» выглядел «аусгецайхнет» — чего лучше!
И вот она вернулась. Блонде Ха́ре сидела в корыте, а девчонки драили ее мочалкой, приговаривая всякие жалкие слова.
Действительно, от нее остались кожа да кости, а знаменитые ее волосы были уже не «блонде», а тускло-серые.
— Хватит жалеть, дайте ей отоспаться, — велела я. Дуся языком не ворочала. Я так рада была ей, а она и не улыбнулась.
Я поскорее вышла, чтобы девушки не заметили моего огорчения. Эти намыленные косточки в корыте и тусклые глаза, в которых даже не светилась радость возвращения... Я поймала себя на мысли, что мне было бы легче видеть раны, кровь.
И я, конечно, давала себе отчет, почему это было бы легче.
Я сказала Дзитиеву,
