А теперь он сидит закрыв глаза и чувствует лбом горячее тело Лукреции, сильной и прекрасной женщины. Он слышит, как прыгают большие рыбы, стараясь прорвать ячейки сети; но глаз он не открывает. Отныне он настоящий мужчина, ему уже нечего делать среди этой юной когорты героев-девственников, предающихся зверским забавам, он отдается на милость чужой воле.
И ему, юноше, который с детских лет прошел страшную школу — научился из-за своего отца, Маттео Бриганте, следить за каждым своим жестом, за каждой своей фразой, даже за выражением глаз, — навертываются на язык слова, о которых он за минуту до того и не думал.
— Пресвятая дева Мария, — шепчет он.
Так разрешаются двадцать два беспросветных года.
— Как я люблю вас, донна Лукреция, как люблю, люблю вас.
Она отвечает тем же; «Я люблю тебя, Франческо» — и прижимает голову юноши к своему лону. Повторяет эту фразу столько раз подряд, пока и с его губ тоже, как в забытьи, не срывается это «ты».
— Я люблю тебя, Лукреция.
Глаза у него закрыты, все тело расковано, и впервые в жизни он не думает ни о каком «долге», как подобает мужчине в объятиях любимой женщины.
Так пробыли они долго, не нарушая ни единым жестом этого покоя, молчали, лишь изредка повторяя все те же слова. Когда он наконец открыл глаза, сеть уже снова забросили в море, сигнальщик снова сидел верхом на центральной стреле, а остальные рыбаки дремали себе на бережку.
— Я получил ответ от туринской фирмы, — начал он.
Он протянул Лукреции письмо, посланное по его просьбе до востребования и вызвавшее настоящий допрос со стороны отца. Директор соглашался взять его к себе в фирму на условиях, указанных его неаполитанским агентом. Но ему хотелось бы предварительно познакомиться с новым служащим, и он предлагал Франческо воспользоваться летними каникулами в университете и заглянуть к нему. Если они договорятся, что весьма вероятно, молодой человек может приступить к работе уже с октября и одновременно продолжать учебу в Туринском университете.
— Надо ехать, — сказала Лукреция.
— Конечно, надо, — согласился он. — Думаю, денька на два мне удастся улизнуть от дяди из Беневенто. Отец ничего не узнает. Только денег у меня на дорогу нет.
Он побоялся бы раньше произнести такие слова. Но сейчас, когда донна Лукреция сняла с него оковы обычной сдержанности, он заговорил о деньгах как о чем-то вполне естественном.
— У меня есть деньги, — говорит она.
На следующий день ему уже пора было отправляться к дяде в Беневенто. Они договорились, что к вечеру она пришлет ему с Джузеппиной нужную сумму в запечатанном конверте.
В полдень Маттео Бриганте и Пиццаччо сидели на обычном своем месте, на террасе бара «Пляж» под открытым небом, перед бутылками кока-колы. Терраса — это просто дощатый настил, положенный на малонадежный кирпичный фундамент, стоящий прямо на песке; шаги здесь отдаются как-то особенно гулко, словно под ними бездонная пропасть; стоит топнуть ногой, и сквозь щели настила взлетает серая пыль, — словом, место не слишком привлекательное; Маттео Бриганте любит, чтобы кругом было все массивное, солидное, — скажем, как в «Спортивном баре», где пол и стены выложены керамическими плитками, или как в барах Фоджи, где полы и стены мраморные. Зимой вся жизнь Порто-Манакоре сосредоточивается на Главной площади; поэтому-то незачем искать себе иного прибежища, кроме «Спортивного бара», где все, что происходит на площади, сразу же разносится почти неуловимым эхом, однако Бриганте улавливает его и даже истолковывает его смысл: видит, как встретились два человека, заключили между собой какую-то сделку, не на словах даже, а просто еле заметным движением руки, кивком головы, и тут же разошлись в разные стороны, так что никто, казалось бы, и не заметил их встречи. Поэтому зима для Бриганте самое удобное время года. Но вот с пятнадцатого июля по тридцатое августа, с полудня до двух часов, приходится торчать здесь, потому что надо контролировать пляж.
По обе стороны бара расположена дюжина кабинок. Громкоговоритель, прикрепленный к высокому столбу, передает итальянские песенки. А на помосте — железные стулья и столики, выкрашенные в зеленый цвет, все уже заняты публикой.
Пляж — длинная и узкая полоса, идущая вдоль шоссе, которое, петляя, спускается от Главной площади. Рядом с портом на песке лежат рыбачьи лодки, и там же сушатся сети. Другим своим концом, в сторону мыса, пляж упирается в опорную стенку — за ней начинаются бескрайние апельсиновые плантации, принадлежащие дону Оттавио. В ширину пляж — двадцать метров. В длину — тысяча двести метров. Бар и кабины расположены в самом его центре. Громкоговоритель здесь мощный, и радиопередачи слышно в любой точке пляжа.
С помоста бара просматривается вся узкая песчаная полоска пляжа, а также и вся бухта со спокойной, без единой морщинки, водой, которая никого не интересует; только между кромкой берега и первой песчаной грядой облюбовали себе загон купальщики, здесь же они раскатывают на морских велосипедах и на резиновых лодках. Никто даже не подымет глаз к горизонту, разве чтобы удостовериться, не одолел ли либеччо налетевшего сирокко; если одолел, то тогда наблюдающий увидит, как гряда туч поплывет к берегу и, коснувшись вершины горы, разразится дождем; но нынешний год такое еще ни разу не случалось. Если же посмотреть на мыс Манакоре, закрывающий бухту с востока, то можно разглядеть костяк трабукко, возле которого Франческо Бриганте и донна Лукреция как раз говорят о своей любви и который похож отсюда на огромный корабль, готовящийся, обогнув мыс, уйти в открытое море; но большинство купальщиков трабукко ничуть не интересует.
Совсем небольшой пляжик, вытянутый в длину от мола до апельсиновых плантаций дона Оттавио. С моря не видать опорных стенок, ограждающих апельсиновые и лимонные плантации, которые спускаются к самому шоссе. Однако находятся они во владении трех различных компаний, у каждой своя территория, причем строго отграниченная от соседних участков, хотя на рубежах плантаций нет ни насыпи, ни даже разделительных линий.
Пространство метров в пятьдесят от порта до кабинок принадлежит простому народу. Это, конечно, некое новшество, что простой народ ходит на пляж, и отвоевали это право сразу же после войны мальчишки в возрасте тринадцати-пятнадцати лет; учитель, переведенный из Генуи в Манакоре — что равносильно негласной опале, — обучил их плавать кролем и прыгать в воду с мола. За ними появились девчонки, все та же когорта отважных девчонок, которые, пользуясь послевоенной неразберихой, осмелились кататься на велосипеде, не обращая внимания на проклятия старух, на камни, посылаемые им вдогонку гуальони, которых науськивал местный священник; они приучили все-таки манакорцев к этим поездкам на велосипедах, несмотря на сальности, которые выкрикивали им вслед мужчины, приравнивая велосипедное седло ко всему, что имеет остроконечную форму, а сам велосипед — ко всему, на что можно усесться верхом, и несмотря на то, что другой учитель, впрочем «красный», утверждал, что сначала нужно взять в свои руки власть и только потом начать постепенно переделывать нравы; утверждал он также, что желание девушек ездить на велосипеде в чем-то перекликается с высказыванием Клары Цеткин о свободной любви, что является мелкобуржуазным пережитком, осужденным Лениным в его знаменитом письме. Одержав победу в борьбе за право езды на велосипеде, те же самые молоденькие девушки приступили к завоеванию пляжа; правда, купальные их костюмы, которые они носят еще и по сей день, высоко закрывают спину, доходят почти до колен, под костюм обязательно поддевать еще и лифчик, а на костюм нацепить юбочку, чтобы прикрыть живот и бедра. Первые два летних сезона все это происходило под защитой братьев, которые расхаживали дозором взад и вперед на шоссе, засунув руку в карман и сжав в кулаке окулировочный нож, пока девицы купались или загорали на песочке, торжествуя свою победу, хмельные от собственной отваги.
С тех пор свобода нравов пошла вперед гигантскими шагами. Теперь сами матери семейств приходят вместо с дочками на пляж, спускаются к морю из Старого города со всем своим выводком, цепляющимся за их подолы, болтают, сидя группками на песке, иногда даже, расхрабрившись, эти матроны тоже идут купаться, входят в воду до половины бедер в своих белых длинных полотняных рубахах, ступают мелкими боязливыми шажками, но зато утверждают свою свободу; входят по двое, по трое, нервически похохатывая и подбадривая друг друга громкими шлепками по спине мокрой ладошкой, а другой рукой придерживают у колен края своих длинных белых полотняных рубах, так, чтобы они топорщились у бедер, и тогда не будет выделяться зад.
Матери, девушки, детвора — словом, простой народ располагается на пляже поближе к порту (там, где сушатся сети среди рыбацких лодок, вытащенных на песок), метрах в пятидесяти от кабинок. Их мужчины на пляж не ходят, они либо работают, либо безработные и стоят на своем обычном посту, подпирая стены домов, выходящих на Главную площадь; по воскресным же дням они предпочитают рыбалку, футбол или играют в «закон» в тавернах.
