всеми своими звездами. Лохматая звезда — не звезда, а костер. И парнишка стал не горбатым. Я видел, как он, приподнимаясь на колени, нагибался, подбрасывая в костер жгутики соломы.
Решили Серегу не будить. Распрягли лошадей, привязали их к задку фургона и направились к.костру.
Парнишка, накрыв плечи мешком, сидел на охапке соломы и, приложив ладонь к бровям, рассматривал нас по очереди. Курносый, конопатый, а глаза темные и как буравчики.
Осинские? — спросил он.
Нет, не осинские,— ответил дедушка.
Отколешние же?
Из Балакова.
У-у, издалека! — Выхватив из-под себя горсть соломы, парнишка бросил ее на костер.— У вас чего есть? — поднял он лицо к дедушке.
Как — чего?
Ну, соль у вас там есть ай, как у нас, пропала? Мы прямо бедуем без соли да без гасу. От коптюшек уж пять дворов погорело. Поп молебны поет, а толку нету.
А ты какого села житель? — присаживаясь возле костра, спросил дедушка.
Да тут неподалечку. Еремеевские мы будем.
Чего же тут ночью оказался?
Сетки ставлю. Карасей да раков ловлю.
Раков? — удивился дедушка.
Ага. Лавочник наш сильно раков уважает. Я их ему на гас меняю. Ведро наловлю, он мне шкалик гасу за него. А поп — карасей. Карасей я ему на соль меняю. Ну и скупой он, прямо несказанный! Надысь ему вон энтаких карасищев отнес, в две ладони шириной. Восемь штук один в один, а он горстку сольцы набрал и выносит. Я было назад у него карасей встребовал, да он как рявкнет, ровно верблюд! И когда только его с лавочником революция настигнет! Егор Панков сулит им крышеи устроить, а ничего у него не получается.
Кто же он, Панков-то? — поинтересовался дедушка.
Да наш сосед. С войны пришел. Да разве он их пересилит? Они всю революцию захватили. Лавочник лавку прикрыл и вроде за десятского на селе, а его зять от волости начальник. И все у них: и соль, и гас, и нитки.
Плохие у вас дела,— сказал дедушка, поднимаясь и отходя к фургону.
Плохие,— согласился парнишка.— А у нас с маманей и совсем никудышные. Тятяшка с войны пришел газами отравленный, гляди-ка, вот-вот умрет, а у маманьки грыжа вон какая. Спасибо, я на ногах, а то бы гибельная гибель...
Дедушка вернулся с объемистой сумочкой.
Тебя как зовут-то, паренек?
Ефимкой. А что?
Нет ли у тебя, Ефим, посудинки какой?
Зачем? — недоуменно спросил он.
Да вот хочу тебе сольцы одолжить.
У Ефимки вытянулось лицо, глаза расширились и остановились. Вскочив, он исчез в черноте ночи. Появился минуты через две и поставил перед дедушкой прокопченный солдатский котелок.
Дедушка перехватил пальцами сумочку на половине и почти до краев наполнил котелок солью.
—Вот так-то, Ефим,— сказал он и, завязывая сумочку, вернулся к фургону.
Ефим рывком опустился на колени и, так же недоуменно глядя на меня, как минуту назад смотрел на дедушку, вздрагивающим полушепотом спросил:
—Вы кто?
Я не успел ответить, как он проворно закрестился, радостно глядя на меня, и замахал ладонями:
—Не говори, знаю! Вы — святое видение мне. Вы и ма-маньке однова виделись.
Сколько я ни говорил ему, что мы люди и едем из Бала-кова по делам, он тряс головой и счастливо смеялся.
—Да на, пощупай меня! — не выдержал я, протягивая ему РУку.
Он по-прежнему отмахивался и, перебежав на ту сторону костра, прошептал:
Знаю. И старик на апостола похожий. У нас в церкви на правом клиросе такой же нарисованный.
А что, Ефим,— вернувшись, обратился к нему дедушка,— не укажешь ли ты нам тут местечко потравянистей, чтоб коней попасти?
А тут вот! — с живостью откликнулся он.— Айдате, я покажу. Недалечко. По отножине прудовой пырей — вот, по коленки, и густючий. А может, вам сена? У меня есть, я уж три копны нажал. Свежее. Я враз припру! — И он мгновенно пропал за кругом света от костра.
Я еще не успел рассказать дедушке, за кого нас принял Ефимка, как он появился, волоча на мешке кучу сена.
Берите, а я еще приволоку.
Хватит, хватит! Спасибо!
—Ой, чай, вам спасибо! Я теперь житель! Я на соль-то и новую сетку достану, и тятяшке табачку раздобуду.
Мы с дедушкой задали саврасым сена и вернулись к костру. Ефим сидел задумчивый и, не мигая, смотрел на огонь. Дедушка набил трубку, достал из костра уголек, закурил и, прокашлявшись, сказал:
—Тишина-то какая добрая!
—А я вас обманул,— закрывая лицо рукавом, робко сказал Ефимка.
Как же ты нас обманул? — спросил дедушка.
А меня не Ефимкой зовут.
Не Ефимкой? А как же?
—Путой меня зовут,— совсем тихо и обиженно протянул он.
Я никогда не слышал такого имени и с недоумением смотрел на дедушку. У него медленно опускались мохнатые брови. Помолчав, он вздохнул:
Да, имя для человека неподходящее. Кто же тебе его дал?
А поп наш. У нас этих Путов — через двор. За хорошее имя он рублевку берет, а у кого рублевки нет, крестит Путой, и все. Ты бы, дедушка, передал богу: нехорошо, чай, так-то.
Передам, Ефимка, будь в надежде,— уверенно заявил дедушка.— А ты вот мой совет послушай. Как только лавоч-никова зятя из старших протурят и Егор Панков на его место станет, пойди к нему и скажи: «Не хочу быть Путой, хочу Ефимом». И вот чего еще...— Дедушка сходил к фургону и принес газету.— Вот, передай Панкову. Гляди, другому не отдай, а то так Путой и останешься. Спросит, кто дал, отвечай: старик вот с такой бородищей!..
А я знаю, как сказать, знаю!..— обрадованно воскликнул Ефимка.
Нет, не знаешь,— перебил его дедушка.— Мы революцию развозим. Вот как скажешь Панкову.
А-а-а!—длинно выдохнул Ефимка и, торопливо вскочив, предложил: — Давайте уху стряпать! У меня в садке пять карасей вон каких!
Нет, Ефим, то дело длинное. Заря скоро. Расскажи-ка лучше про свою Еремеевку. Как там люди живут?
А кто знает как...— безразлично произнес он и вдруг, махнув обеими руками, воскликнул: — Плохо живут! — и заново принялся пересказывать, как Панков сражается с лавочником, с его зятем и попом.— Мой тятяшка с Егором-то заодно, да ему невмоготу. Три шага шагнет и задыхается. А тут еще поп пришел к нам прямо в избу и крест на него поднял. «Прокляну, кричит, ежели ты с Егором вязаться станешь! Заживо упокойную тебе пропою». Тятяня-то ему в бороду плюнул, а мамка без памяти хлястнулась и доси
