с Терентием Кузьмичом бились над отработкой машины… Но у нас отработка вроде и не считается за труд.
Хрусталев повесил трубку и сказал:
— Первое поздравление… Была в лаборатории и узнала о наших результатах, говорит, у Белой машины в Европе нет конкурентов, есть только в Америке. Обещала проверить. Она вообще грамотный специалист и следит за иностранной периодикой… По идее нам бы и генеральный должен был позвонить и поздравить, а? Ведь это же событие для всей отрасли…
Тишкин посмотрел на своего шефа с мудрой иронией.
— Терентий Кузьмич, а что вы думаете насчет сдачи? — спросил шеф.
Тишкин усмехнулся:
— С начальством не очень повоюешь, можно б дать им засчитать в план, а если по делу смотреть, нужно на обкатку еще недельку-две. И юстировать, и вхолостую дать походить. Ты ей сейчас неделю дай, она потом на год дольше работать будет.
— В том и дело! А им отдать — сейчас запустят партию или… или поставят на склад. Да, да бывало и так!
— Не, Игорь Николаич, эта не залежится. Потому — показатели. Новый класс. Выгодно.
Хрусталев помолчал и уже задумчиво проговорил:
— Вот я и не знаю, выгодно ли, что мы практически уже вошли в иные порядки чисел, а?
Тишкин усмехнулся.
— Это, я помню, случай был перед войной, еще и института над нами не было, а самостоятельно, завод… Пришел заказ изготовить калибры, мне и поручили… Предупредили: не мы одни делаем, и другим заводам заказ дан… Мол, учти! А чего, — работа есть работа. Старался, конечно. Сдал. После вызывает этот… военпред: «Подвел ты нас, товарищ Тишкин!» У меня аж сердце упало, мать честная… Что ж это?! А он: «Подвел, говорит, все заводы. Проверили в лаборатории твои калибры и говорят: «Можно же! Так и надо работать». А всем остальным вернули… Надо б тебе похуже работать, приняли б, а сравнили с твоими и — дело швах, обратным козырем…» Шутил, конечно, после руку жал.
— «Похуже работать», — а это проблема, Терентий Кузьмич, — весело выдохнул Хрусталев. — Ну, раз вы так, то и мы так. В крайнем случае пойду к генеральному.
«А может, черт с ним, махнуть рукой, пусть засчитают в план? — подумал Хрусталев. — Можно, конечно, с условием, если машину оставят в мастерской и дадут еще две недели… Но тогда встает другая проблема: с закрытием плана — закроют и финансирование. У него, начальника мастерской, — ставка, а рабочие работают по нарядам, — как платить?»
Нет, лучше иметь дело с бесконечно малыми величинами и искать соосность двух не связанных друг с другом тел вращения. Что еще? Абсолютная горизонтальность направляющих? Но это первейший закон станкостроения — основа основ! — уже нарушен созданием Белой машины. Разумеется, для обычных станков этот закон остается в силе, но для машин высшего класса точности внесена поправка с учетом земного тяготения. Это уже немало. Но все это тонкости, понятные лишь специалисту, с грустью подумал Хрусталев. Уже бывало не раз, когда они с лекальщиком Тишкиным добивались высокого, как им казалось, эффекта или достигали астрономической точности до сотых долей микрона; это требовало огромного напряжения сил, и что? Казалось, это никого не трогало. Когда-то, лет десять назад, Хрусталев позвонил наверх помощнику генерального и сказал: «Слава! Передай Николаю Афанасьевичу, что мы получили α в степени n — он поймет!» Передал Слава своему шефу или не передал — неизвестно, только никакой реакции не последовало.
5
Отворились двери, и в помещение, глядя исподлобья, вошел невысокий худой человек, заместитель начальника опытного производства Владимир Иванович Рузин.
— Наконец-то застал! Привет, Игорь Николаич… Ну, у тебя, как я вижу, все в ажуре, машина на режиме. Поздравляю… Кончилось твое счастье, — улыбнулся Рузин и тотчас подавил свою улыбку, чересчур ясно обнаруживающую его чувства, и он знал это. Улыбка же означала, что да, ты, Хрусталев, гений, талант и создал уникальную штуку. Я — не гений, у меня служба другая, но я тебя сейчас окачу холодным душем, люблю, брат. — Поздравляю, поздравляю. И вас, Терентий Кузьмич! Таких мастеров и на ЛОМО немного… Отлично постарались… Конец месяца, зачтем в программу, и будет ладно.
Это было сказано с таким видом, будто он облагодетельствовал авторов.
— Позволь, Володя! Еще нет даже формального заключения лаборатории по дифракционным пластинам…
— Зачем? Мы не бюрократы. Мы верим авторам, — все так же радостно говорил Рузин, посапывая трубкой и заглядывая сквозь стекло в камеру, где работала БМ. — Так, посмотришь, с виду — строгальный станок, и только. А работа! Нет, это работа, и серьезная, — продолжал Рузин, с веселой небрежностью хваля авторов и этим растравляя те чувства в создателях машины, которые он понимал, потому что отлично знал порядки в своей конторе. — А впрочем, — продолжал он, — если ты настаиваешь на заключении, мы сейчас организуем контрольные замеры. Не вижу проблемы. Мы это быстренько провернем, и будет ладно. — И Рузин потянулся к телефону.
— Подожди, Владимир Иванович! — резко-просяще остановил его Хрусталев, понимая, что сейчас Рузин просигналит плановикам, а тех только кликни — и все закрутится, потом уже ничего не остановишь. — У тебя что, программа горит?
— Программа всегда горит. Такое уж ее свойство. А чего тебе? Тебе теперь только водку пить… Правильно я говорю, Терентий Кузьмич? А мы молнию вывесим: «Коллектив опытной мастерской под руководством И. Н. Хрусталева досрочно освоил…» и тэ дэ, — И Рузин вновь подавил улыбку.
— Володя, у меня к тебе личная просьба, дай нам еще неделю!.. Мы и верно достигли заданных данных, это так. Но, возможно, сможем получить еще кое-что.
Рузин сопел, раздумывая. Наконец, не потому, что он снизошел к просьбе Хрусталева и проявил понимание, а потому, что отчасти хотел показать свою власть, отчасти потому, что знал характер Хрусталева и понимал, что уж если тот упрется, то все равно не подпишет акт, дойдет до первого
