все влюблены.
Слава удивился. Он никогда не задумывался над тем, красива ли Хильда или нет.
— Никто в нее не влюблен, — сказал он. — Она сама по Илюшке Татаренко сохнет.
— Откуда ты знаешь?
— Это все знают, — уверенно сказал Слава, кладя в щи горчицу, как взрослый мужчина.
— А он как? Любит ее?
— И не смотрит.
— Это очень плохо с его стороны, — сказала Соня. — Она красавица, и он должен ее полюбить.
Хильда принесла им второе и отошла к окну. Обычно через это окно виден был аэродром, но теперь окно замерзло до половины, и Хильде, чтобы видеть что-нибудь, приходилось подниматься на носки. Еще две девушки выглянули из дверей кухни.
— Уже? — спросили они Хильду.
Хильда кивнула им. Они подбежали к окну, вытянулись, сколько могли, но ничего не увидели, так как были ниже Хильды ростом. Тогда они влезли на подоконник. Хильда, поколебавшись, тоже влезла на подоконник.
— Начинается! — сказал Слава.
Набив рот котлетой, он подскочил к окну и просунул голову между ними. Но ничего не увидел. Тогда он кинулся к Соне:
— Слушай, Соня, посиди здесь… Я не могу, нельзя же пропустить: это только раз в год бывает… Я сбегаю и сейчас вернусь…
— А как же я одна? — испугалась Соня.
— Ты посиди тут. Тебе никто ничего не сделает. Вот Хильда…
— Нет, Слава, это нехорошо… Ведь я же к тебе приехала…
— Я вернусь, и все сюда придут… Ну, не сердись… ну, я очень скоро…
И Слава слетел по лестнице вниз.
А полк уже стоял в строю. Огромное морозное солнце сверкало над аэродромом. Все три эскадрильи, разделенные двумя равными промежутками, отчетливо темнели на снегу. В задних рядах — техники, в передних — летчики. Брови их поседели от мороза. Пар вился из их ртов.
Вот наконец наступила долгожданная минута. Проскуряков принял знамя из рук знаменосца и опустился на одно колено. И весь полк — легким, сильным, дружным движением — опустился на колени.
И как год назад, Проскуряков произнес:
— Родина, слушай нас! Сегодня мы приносим тебе святую клятву верности…
У Лунина, стоявшего на коленях впереди своей эскадрильи, при этих словах дрогнуло сердце. Он не видел своих летчиков, но слышал, как они твердо, раздельно, ясно повторяли слова клятвы вслед за Проскуряковым. Лунин приносил эту клятву Родине вторично, а они — впервые. И по напряжению, по легкой дрожи их молодых, звонких голосов он с радостью чувствовал, что для них клятва значит не меньше, чем для него.
— Красное знамя советской гвардии мы пронесем сквозь бурю Отечественной войны к светлому Дню Победы! — страстно и сурово повторил коленопреклоненный полк вслед за своим командиром, и слово «победа» прозвучало в морозном воздухе грозно.
Они уже знали, что такое победа. Это уже не была только мечта, только надежда, только предвидение, только желание. Они уже повидали ее, они уже побеждали и сами. В нескольких километрах от них лежал огромный и славный город, с которого только что была сорвана петля осады. Победа!
Еще враг силен и самонадеян, он еще в Крыму, на Украине, в Белоруссии. Несмотря на прорыв в кольце осады Ленинграда, он с юго-запада по-прежнему стоит вплотную к городу, он по-прежнему ежедневно обстреливает город из тяжелых орудий. Какой еще огромный путь надо пройти, сколько жертв принести, как много предстоит еще сделать!
Но победа будет. Этот светлый день настанет. Уже заря его забрезжила на краю неба.
Великий перелом уже совершался.
— Полк! Под знамя! Смирно!
Глава тринадцатая
Битва над морем
1
За обедом Соня познакомилась со всеми Славиными летчиками. Когда летчики гурьбой вошли в столовую, Соня засмущалась и хотела уйти, но ее удержали почти силой. Обед был праздничный, с мясным пирогом, и ее заставили съесть большой кусок, хотя она уже пообедала. После обеда в столовой неожиданно появился Уваров и, увидя Соню, сказал:
— А, знакомая!
Он произнес небольшую речь о гвардейском знамени, очень хорошо и торжественно, а потом отодвинули столы, молодой краснофлотец заиграл на аккордеоне, и начались танцы. Летчики были в синих морских кителях, в отутюженных черных брюках, в начищенных ботинках, золотые пуговицы, нашивки, ордена (у всех были ордена!) сверкали. Молодой человек, которого Соня считала тоже летчиком, но который потом оказался доктором, принес патефон, и стало еще веселее.
Соню упорно уговаривали танцевать, но она с таким же упорством отказывалась, уверяя, что танцевать не умеет. Это была правда: она танцевала немного до войны в школе с девочками из своего класса, но что это были за танцы и сколько времени прошло с тех пор! Особенно уговаривал Соню танцевать маленький забавный летчик Карякин, который очень понравился Соне своей лихой, бесшабашной веселостью. Он вприсядку ходил вокруг Сони, звонко щелкал пальцами, хватал Соню за руки и вытаскивал на середину комнаты, но она вырывалась и, смеясь, конфузливо убегала в угол.
Кроме Сони, там было еще несколько девушек. Одеты они были ничуть не наряднее Сони, и Соню это отчасти утешало. Все они танцевали, и лучше всех танцевала Хильда, подавальщица из столовой. Соня в тот вечер не переставала удивляться красоте Хильды — таких красавиц, как Хильда, она до сих пор видела только на картинках. Разве можно сравнить с нею Красивую Нюру из комсомольской бригады!
Был здесь и Лунин. Он, конечно, не танцевал. Он стоял в стороне, среди людей постарше, но Соня не раз ловила на себе его ласковый, внимательный взгляд. Он улыбался ей ободряюще, и она улыбалась ему в ответ.
Один летчик — высокий, черноволосый, с очень белыми зубами — стоял возле Сони и все поглядывал на нее. Соня перешла в другой угол комнаты, но тот летчик по-прежнему продолжал поглядывать на нее. Скоро он опять подошел к ней. Он, кажется, робел и не решался с нею заговорить.
— А вы отчего не танцуете? — спросила она.
— Не умею.
— Не умеете, как я?
— Еще больше не умею, чем вы, — ответил он.
Ей показалось это очень смешным.
— Откуда вы знаете, кто из нас больше не умеет? — спросила она.
— А вот увидите. Давайте проверим, — предложил он.
Она не успела отказаться. Он осторожно положил руку ей на талию, и они неуверенно и смущенно закружились в вальсе.
— Я знаю, вас зовут Соней, — сказал он.
— Правильно, — ответила она, глядя в его порозовевшее лицо. — А вас как?
— А меня Ильей.
— Вы Татаренко?
— Татаренко.
— Я вас совсем не таким представляла.
— А каким же?
— Не знаю… Я думала, вы меньше, моложе…
