существование скульптуры на дне Ладожского озера. И очерк вышел даже без упоминания о ней.
А весной следующего года я получил от Веретилина короткое письмо, в котором он сообщал, что государственные испытания «Луча» решено провести в Балтийском море. «Я знаю, – писал инженер, – что это известие расстроит Вас. Мое отношение к той скульптуре, которую мы с Вами видели на дне Ладожского озера, несколько другое. Как-то я уже говорил Вам, что меня самого вывезли из-под Ленинграда в начале войны, под бомбежкой потерял мать, оказался в детском доме. Для многих ленинградцев, в том числе и для моих сверстников, Дорога жизни стала последней дорогой их жизни – машины с людьми проваливались в полыньи, горели и уходили на дно под обстрелом с воздуха. Так пусть же каменный мальчик на дельфине останется на дне Ладожского озера как суровый и необычный памятник погибшим детям несломленного Ленинграда…»
«А может, Веретилин прав?» – подумалось мне.
На юбилее Пташникова я вспомнил эту историю, оказавшись за столом рядом с костромским краеведом Веретилиным. Спросил Виктора Степановича, не сыном ли приходится ему инженер Веретилин, однако получил отрицательный ответ. Это удивило меня – как-то инженер обмолвился, что до Ленинграда жил в Костроме, звать его – Борис Викторович. Таким образом, все сходилось: фамилия, отчество, место жительства. Да и ответил на мой вопрос Веретилин с такой растерянностью, словно чего-то испугался.
Тогда, во время юбилея, я не обратил на это особого внимания, но теперь, узнав о самоубийстве Веретилина, склонен считать, что по какой-то причине он сказал мне неправду, что инженер Веретилин – его сын, от которого он по какой-то причине отмежевался. Не берусь гадать, что скрывалось за этим. В любом случае, поведение Веретилина за столом показалось мне странным, неестественным. Имело ли это какое-то отношение к его самоубийству – не знаю.
Теперь по поводу высказанной мною версии о том, что библиотека московских государей могла храниться в Ярославле, оказавшись там вместе со всей казной Ивана Грозного во время нашествия на Москву крымского хана Девлет-Гирея. Впервые я услышал эту версию от одного ярославского писателя, автора нескольких детективных повестей, вышедших в местном издательстве.
Помню, была у него какая-то старинная книга, посвященная библиотеке Ивана Грозного, опираясь на которую он и выдвинул эту версию. Что это за книга – я не знаю, но писатель был непоколебимо уверен, что тайник с книгами Грозного находится в подземелье под Спасо-Ярославским монастырем, что именно из этого тайника архимандрит Иоиль Быковский извлек древний список «Слова о полку Игореве». Тут надо учесть, что этот писатель был человеком весьма эрудированным и рассудительным, несколько лет работал в Ярославском управлении КГБ, где в годы войны участвовал в радиоигре с немецкой разведкой, разоблачал заброшенных в область фашистских диверсантов. Он не говорил, но я догадывался, что какие-то сведения о тайнике под Спасским монастырем он получил благодаря знакомству с закрытыми архивами. Однако после смерти писателя никаких записей в его бумагах о библиотеке Ивана Грозного, как я выяснил, не нашлось, исчезла и та старинная книга, которую он показывал мне.
Глава пятая. Александровская версия
Рассказ краеведа Пташникова
Известие о самоубийстве Веретилина до сих пор не укладывается у меня в голове. Искусственно обрывать свою жизнь в таком возрасте – все равно что выпрыгивать из поезда под откос, не дождавшись до перрона считанных секунд.
Я познакомился с Веретилиным месяц назад, когда был в Костроме на краеведческой конференции. Однако знал о нем, точнее – о его богатой книжной коллекции, – давно. Вместе с тем я не встречал человека, который видел бы его библиотеку своими глазами. Поэтому, отправляясь в Кострому, я, естественно, рассчитывал познакомиться с Веретилиным и его уникальным книжным собранием.
Первое мне удалось сделать, но второе намерение, несмотря на предпринятые мною усилия, так и осталось неосуществленным, что еще больше подогрело мой интерес к этому человеку.
Беседы с ним на конференции убедили меня, что он очень хорошо знает историю древнерусской книжности, причем обладает сведениями, происхождение которых осталось для меня непонятным, поскольку сам Веретилин так и не раскрыл мне их источник. Мои разговоры с другими костромскими краеведами не помогли разрешить эту загадку, но лишний раз убедили меня, что у него в руках действительно имеются очень ценные и редкие книги.
Так и не показав свою коллекцию, Веретилин между тем проявил большой интерес к моему книжному собранию, о котором, оказывается, тоже был немало наслышан. Вот тогда я и пригласил его в Ярославль на свой юбилей. Он согласился приехать не колеблясь, но попросил, чтобы я позвонил ему перед самым юбилеем, что я и сделал.
Ни при встрече, ни за столом я не заметил ничего странного или необычного в его поведении. Единственное, что меня удивило, так это его знакомство в моей квартире с Тяжловым, с которым, как я знал, он неоднократно встречался раньше, в том числе и на последней конференции в Костроме. По дороге в Александров я заехал в Ростов к Тяжлову, но не застал его дома. Как объяснил его сын, по каким-то семейным делам он уехал в Москву буквально перед самым моим поялением в Ростове. Но, думаю, Тяжлов, с которым я знаком уже несколько лет, не сказал бы о Веретилине ничего нового, а его поведение при встрече с Тяжловым объясняется обыкновенной старческой забывчивостью, которой, к сожалению, я тоже начал страдать в последнее время.
Когда я приехал в Александров и сообщил Ниткину о самоубийстве Веретилина, он согласился с моим мнением. Больше того, выяснилось, что и с Ниткиным Веретилин встретился так, словно впервые видит его, хотя до этого они неоднократно встречались и в Александрове, и в Костроме. Не исключаю, что забывчивость Веретилина – проявление какой-то болезни, которая и подтолкнула его к самоубийству.
А теперь постараюсь как можно подробнее передать наш разговор с Ниткиным о библиотеке Ивана Грозного, которую, по его убеждению, надо искать в Александровой слободе. Но прежде следует заметить, что этой темы мы уже касались с ним раньше – во время расследования причин и обстоятельств убийства в Александровой слободе царевича Ивана, ход которого подробно изложен в повести «Преступление в Слободе», о чем и напомнил мне Ниткин. Однако я настоял на своем и уговорил его еще раз дать показания по этому делу, возможно, дополнив их новыми сведениями, появившимися в последнее время.
Услышав мои доводы, Ниткин согласился, что таковые имеются.
– Но для полной картины я предлагаю начать не с этих новых сведений в пользу александровской
